– Саныч просил передать, что парень у тебя замечательный.
– Какой парень?
Это, мягко говоря, неожиданное заявление.
Кого он имел в виду – самого себя?
«То есть надо понимать, Саныч уже считает себя твоим парнем? – наскоро просчитывает варианты мой внутренний голос. – Это серьезная заявка!»
– Нахал, – бормочу я, неуверенно улыбаясь.
Еще и замечательным себя назвал! Ишь! Замечательный, но нескромный.
– Ну, вам виднее, – соглашается Вано, с намеком качая туда-сюда калитку автомобильной дверцы.
Я наконец проявляю сговорчивость и роняю себя в салон. Вано защелкивает дверцу.
Грачик бубнит:
– Наконец-то! – и трогается.
Я улыбаюсь, как Джоконда, до тех самых пор, пока Грачик не высаживает меня у порога санаторского коттеджа.
В этот момент мое настроение меняется.
Я думаю о том, как много неприятных воспоминаний вызывает у меня этот домик, и мне совсем не хочется в него заходить.
Я балансирую на ступеньке, но Грачик так торопится со мной расстаться, что не замечает этих моральных и физических колебаний. Он уезжает, пообещав приехать после обеда.
А сейчас даже завтракать рано, с сожалением отмечаю я. В этот момент меня порадовало бы даже общество игривых тугоухих старцев, оттачивающих на мне свои тупые старорежимные шутки.
Длинный шорох в цветочной клумбе заставляет меня подпрыгнуть на месте, но испуг мгновенно сменяется радостью при виде источника шума: это Белка!
Собака крутится у моих ног, частыми ударами хвоста выбивая пыль из пледа, заменяющего мне плащ. Судя по живости, моя четвероногая подружка чувствует себя неплохо, и мне тоже ее присутствие добавляет бодрости.
Вместе нам не страшно. Вдвоем мы входим в домик, где Белка коротко, но с чувством облаивает бумажный ком на полу, после чего нахально залезает в кресло.
Я читаю записку, которая лежит на журнальном столике, придавленная хрустальной пепельницей.
«Максим, любовь моя! Прости меня, дуру грешную. Если мы будем вместе, я сломаю тебе жизнь. Без меня тебе будет лучше. Будь счастлив, мой самый родной человек. Ты замечательный муж. Целую тебя, твоя Маша».
И что? Кто-нибудь поверит, что это написала я?
Да, конечно, рука моя, это любой почерковед подтвердит, но стиль, слог, само настроение, в конце концов, разве они мои?! Да уже куча народу знает, что я не-на-вижу Макса!
«Две старушки-соседки, участковый и Лариска – это, по-твоему, «куча народу» и заслуживающие доверия свидетели? – возражает мне внутренний голос. – Да они все с тобой знакомы без году неделю! Ну, сказали бы они, что ты ссорилась с Максом, и что? Всем известно: милые бранятся – только тешатся!»
Я пожимаю плечами. Возразить на это нечего. На самом деле мне понятно, что выставить меня порывистой психопаткой легче легкого, особенно если сделать это посмертно. Факты – вещь упрямая.
Во-первых, однажды я уже слетела в пропасть, гоняя по горам голышом, и эту историю крепко помнят в клинике. Во-вторых, совсем недавно меня снова извлекли из-за руля все в том же обнаженном виде, о чем в отделении полиции и запись осталась, я думаю. Еще один смертельный заезд по такому сценарию был бы воспринят как сложившаяся мания, и толком расследовать гибель психопатки никто не стал бы.
И в результате я бы получила местечко на кладбище, а мой «муж» Максим – море сочувствия и наследство. Квартирка моя, хоть и не хоромы, а денег стоит. Небось богатый и щедрый Тугарин не стал бы отбирать у безутешного вдовца шалаш, в котором тот был счастлив с милой. А «моя» записка послужила бы доказательством наших с Максом добрых, нежных, пылких, страстных (впишите нужное) отношений.
Я вынуждена признать, что преступный план Валентина имел все шансы на успех. Если бы не Саныч…
«Но как же он так вовремя подоспел?» – удивляется мой внутренний голос.
И я вспоминаю, как салон увозящего меня «Рено» на ночном проселке затопил свет фар одинокого автомобиля, и Валентин чертыхнулся, как будто недовольный неожиданной встречей. Вероятно, это и был Саныч!
«Он узнал твою машину, но за рулем был другой человек, а тебя он не увидел, поэтому проехал мимо, – быстро рассуждает мой внутренний голос. – Саныч зашел в коттедж, прочитал записку, которую Валентин оставил на видном месте, все понял и помчался вдогонку!»
– Как это он так вдруг «все понял»? – сомневаюсь я. – Я с ним своими проблемами не делилась, не исповедовалась, только один раз обмолвилась, что я уже трижды угоняла машину… Ну и про то, что на меня на улице напали, хлороформом охмурили и в полицию забрали, тоже обмолвилась…
Внутренний голос хмыкает, намекая, что упомянутых обмолвок было вполне достаточно, чтобы пробудить чье угодно любопытство. В общем-то, если я Санычу небезынтересна (а это, мне кажется, уже доказанный факт), он вполне мог попытаться разобраться в моей истории.
«Ой-ой-ой! – подстреленным зайчиком верещит мой внутренний голос. – А те «смежники» участкового, которые интересовались тобой! Не могли ли они быть братками Саныча? Очень уж вся их компания похожа на дружную группу бывших соратников!»
– Не исключено, – соглашаюсь я.
Это и в самом деле вполне возможно.
Мое желание побеседовать с Санычем возрастает.
Что, если он знает обо мне больше, чем я сама?
«Да уж наверняка», – фыркает внутренний голос, намекая, что добытая мной информация почти равна нулю.
Слышать это мне обидно. Я не такой уж бесталанный сыщик! У меня уже были идеи, наметки, эти, как их?.. Версии! И ниточки!
На диване по-прежнему валяются распечатки объявлений с фотографиями пропавших людей. Я собираю их, разглаживаю, складываю стопочкой и включаю телевизор.
Нет худа без добра: сегодня я не просплю предрассветный выпуск программы «Полицейский участок» с повтором рубрики «Объявлены в розыск».
С бумагами на коленках сижу перед телевизором, опасливо ожидая, когда меня снова «накроет». Смотрю программу, сравниваю лица на экране с теми, что у меня в распечатках, и отбрасываю объявления, которые не вызывают у меня особых чувств.
После трех холостых выстрелов успеваю расслабиться, и четвертый бьет меня, тепленькую, наповал.
На этот раз я выхватываю чрезвычайно яркий кусок чужой жизни – даже с лицами и именами.
– Ненавижу тебя! Я тебя ненавижу! – шепчет Санька.
Он трясется. Пальцы на тугом шпингалете окна, щеки, голос – все дрожит, так что получается «ннненннвишшштьпь», но я понимаю.
Мой сын ненавидит свою мать. Что тут непонятного? В тринадцать лет это нормально.
Тем не менее я хриплю:
– Шизофреник! Придурок припадочный, весь в своего папочку, урод!
