– Не трогай моего папу! – Санька кривится.
Я жду. Сейчас он разнюнится, плакса!
Я скалю зубы в улыбке.
Плачь, сопляк, плачь! Давай, реви! Будешь знать, кто из нас сильнее, кто тут главный!
Я.
Главная тут – я.
Как я захочу, так и будет.
– Мой папа умер!
– Ага, можно подумать, погиб на войне! Отдал жизнь за грядущие поколения! – я хихикаю. – Посмертно удостоен звания Героя! Алкаш-Кибальчиш!
Санькин папочка не заслуживает доброго слова. Тупое животное, он допился до смерти: невменяемый собутыльник свернул ему шею. Жуть! Мы похоронили его два или три года назад, я точно не помню. Похоронами и поминками занималась моя мать – еще одно жалкое создание, бездарно потратившее свою жизнь на рабское служение родным кровиночкам, о чем ее никто, между прочим, никогда не просил. Так что нечего теперь жаловаться. Это не я ее довела. Она сама виновата.
– Это ты алкашка! Ты! – кричит Санька.
Он плюется, из перекошенного рта летят брызги.
Это отвратительно.
– Не подходи! – орет он. – Не приближайся ко мне, или я выброшусь в окно!
– Помочь со шпингалетом? – улыбаясь, предлагаю я. – Или все-таки сам откроешь, слабак?
– Ненавижу тебя! – хрипит он.
– Ты повторяешься, – говорю я и сокрушенно вздыхаю. – Надо больше читать, сынок, у тебя очень скудный словарный запас.
– Я тебе не сынок! А ты мне не мать!
В каком-то смысле это верно: меня лишили материнских прав, когда Саньке было года три. Или пять? В общем, уже давно. Эта старая дура, моя мать, не постеснялась выставить родную дочь алкоголичкой-тунеядкой, чтобы получить ребенка под свою опеку. Ей же нужно кому-то служить, лизать руки, целовать ноги и ныть, ныть, ныть, какая она святая!
– Я убью тебя! – верещит мелкий паршивец и – ну, надо же! – бросается на меня с кулаками.
Я отклоняюсь, чтобы пропустить его мимо себя, теряю равновесие и падаю – медленно, плавно, как умирающий лебедь в балете, успевая почти восхищенно подумать: «Вот, блин, поганец, да он и впрямь убьет родную мать!»
Бум!
Моя голова со стуком ударяется об облезлый несвежий паркет.
Шшшшшшшшшш…
Пленка обрывается.
Темно.
Хорошо.
Наконец-то.
Трясущимися руками цепляясь за покрывало, я вползаю на диван, с которого упала на пол, и долго-долго с преувеличенным вниманием рассматриваю вышитую золотую загогулину.
Вот это да…
Ай да Маша, ай да супер-эмпат!
– И на фига мне это нужно? – бормочу я в шелковые складки, дожидаясь, пока выровняется сердцебиение и убегут куда подальше мурашки, неприятно холодящие спину.
Оклемавшись, переворачиваюсь на бок, еще немного лежу, потом сажусь и подбираю с пола упавшую бумажку.
Маргарита Вадимовна Цюрих, скверно выглядящая дамочка тридцати двух лет – вот чей портрет на экране производит на меня такое сильное и странное впечатление!
С чего бы это, а?
Я принимаю решение непременно связаться с родными этой таинственной гражданки и с головой заползаю под покрывало, чтобы хоть немного отдохнуть.
«Эмпат в России больше, чем эмпат, – сочувственно шелестит мой внутренний голос. – В ней суждено эмпатами рождаться лишь тем, в ком бродит гордый дух гражданства, кому уюта нет, покоя нет…»
– Я помню, это Евтушенко, – бормочу я и засыпаю с мыслью, что круг моих воспоминаний расширяется, что поразительно…
Я ощущаю себя конкретно пораженной. Как будто меня бомбой прибило, атомной.
Ух, Маргарита Вадимовна Цюрих, термоядерная ты особа!
Закрываю глаза, а разноцветные пятна под веками крутятся, как в калейдоскопе, и складываются в картинку, которую монотонно озвучивает мой собственный внутренний голос.
Иногда я думаю, что мне было бы лучше не родиться.
На самом деле я очень часто так думаю.
Мама родила меня не потому, что мечтала о ребенке. Она просто надеялась, что таким образом удержит в семье мужа. Она ошиблась: папочка все равно сбежал, оставив мамочку растить дочурку на учительскую зарплату. Мамочка порыдала, смирилась, расстаралась и в итоге справилась не хуже людей: дочка у нее выросла красивая, умная и успешная.
Я отучилась в «музыкалке», закончила среднюю школу с медалью, получила диплом экономиста, нашла хорошую работу, вышла замуж и родила чудесного сына. И всегда была душой компании, предметом зависти и примером для подражания.
Ладно, я вру. Так было раньше, но не сейчас.
Сейчас мне тридцать два, и я безработная алкоголичка, лишенная материнских прав. У меня опухшее лицо, костлявое анемичное тело, обкусанные ногти и жидкие сальные волосы.
И мне плохо, мне очень, очень плохо, мне сейчас так плохо…
– Саня, помоги! – кричит мама, переворачивая меня на бок, чтобы я не задохнулась.
Это не первый мой эпилептический припадок и, кажется, не последний.
Санька неловко сует мне в рот стальную ложку, в кровь разбивая губы и задевая больной зуб. Я бы отпихнула его – не надо меня спасать, дайте уже сдохнуть, пожалуйста, пожалейте меня, мне так плохо! – но руки бессмысленно дергаются, не слушаясь, а глаза закатываются.
Снова становится темно.
Ох, спасибо…
Это невыносимо! Я хочу спать, но никак не могу выключить заунывный голос в голове и картинки из незнакомой жизни.
Как это йоги умудряются спать на гвоздях? Подо мной вполне мягкое ложе, а я ворочаюсь, не находя себе места. Подушка кажется комковатой, одеяло давит и душит – как тут уснешь?!
Через какое-то время я все же погружаюсь в тяжкую дрему.
И снится мне, будто я лежу, безразлично наблюдая частую капель в пластиковой колбе, и отстраненно думаю, что должна, просто обязана умереть…
Это единственный выход, спасение для всех.
Все эти капельницы, уколы, таблетки, витамины, психотерапия и прочая муть не помогут. Я это уже проходила не раз. Меня подлечат, поставят на ноги, перекрестят и отпустят домой.
Сначала я буду ползать, огрызаясь на мать и сына, от кровати до унитаза и обратно, потом преисполнюсь энтузиазма, накуплю новой косметики и нарядов, замажу сосудистые сеточки на щеках тональным кремом, куплю роскошный парик, влезу в мини-юбку и выйду в люди. Стану искать работу и строить планы прекрасной новой жизни. Может быть, устроюсь куда-нибудь, начну работать и потрачу свой первый заработок на шикарные и ненужные подарки для мамы и Саньки. Увижу, как с маминого лица сползает трагическая маска, услышу от сына: «Мамуля, я тебя люблю!»
