Глава IV. ПРИБЛИЖЕНИЕ ВЕЛИКОГО ГОРЯ
Ныло около полудня, когда Элинор Вэн проснулась утром после своего путешествия. Эта молодая девушка имела очень хороший сон и наверстала двадцать четыре часа бессонницы. Я даже сомневаюсь, проснулась ли бы она и в это время, если бы отец не постучался в дверь ее крошечной комнатки и не сказал ей который час.
Она проснулась с улыбкою, как прелестный младенец, всегда видевший любящие глаза, которые берегли его колыбель.
— Милый папа! — закричала Элинор. — Это вы. А я только что видела во сне, что я в Брикстоне. Как восхитительно проснуться и слышать ваш голос! Я скоро оденусь, милый папа. Но неужели вы все ждали и не завтракали до сих пор?
— Нет, душа моя. Мне каждое утро в девять часов приносят чашку кофе и булку из ресторации. Для тебя я заказал завтрак, но я не хотел будить тебя до двенадцати часов. Одевайся скорее, Нелль, утро прекрасное, я поведу тебя гулять.
Утро действительно было прекрасное. Элинор Вэн откинула тяжелые занавесы и августовское полуденное солнце со всем своим великолепием ворвалось в маленькую комнатку. Окно ее было открыто всю ночь и антресоли так близко были к улице, что она могла слышать разговор прохожих на мостовой. Иностранный язык казался приятен ей по своей новизне. Он совсем не походил на тот французский язык, какой она привыкла слышать в Брикстонс, где молодая девица должна была платить полпенни штрафа каждый раз, как забывалась и произносила свои мысли или желания на своем родном языке. Веселые голоса, лай собак, стук колес, звон колокольчика вдали сливались в веселые звуки.
Когда Элинор Вэн впустила в свою комнату это великолепное полуденное солнце, ей казалось, что она впустила утро новой жизни, жизни новой и счастливой, блестящее и приятнее того скучного пансионского однообразия, которое так ей надоело.
Ее счастливая юная душа радовалась этому солнцу, перемене, незнакомому городу, туманным надеждам, манившим ее в будущем, атмосфере любви, которую присутствие ее отца всегда создавало в самом бедном доме. Элинор не была несчастлива в Брикстоне, потому что в ее характере было считать себя счастливою даже в затруднительных обстоятельствах, потому что она была веселым, пылким созданием, для которого горесть была почти невозможна, но она нетерпеливо ожидала этого дня, когда она должна была соединиться со своим отцом в Париже и, может быть, никогда не оставлять его. Наконец настал этот, столь долго ожидаемый день, солнце новой жизни.
Он настал и даже небо сочувствовало ее радости и: принарядилось в честь первого дня ее новой жизни.
Элинор недолго просидела за своим туалетом, хотя много потеряла времени на то, чтобы разобрать свой чемодан — который был не весьма хорошо уложен, скажем, мимоходом — и с большим трудом отыскала щетки, гребенки, воротнички, манжетки, ленты и все принадлежности, которыми она желала украсить себя.
Но когда она вышла, наконец, с лучезарной улыбкой, с длинными золотистыми волосами, падавшими локонами по плечам, в светлом кисейном платье, с развевающимися голубыми лентами, отец ее чуть не вскрикнул при виде красоты своей любимицы. Она поцеловала его раз десять, по обратила весьма мало внимания на его восторг — даже едва ли приметила, что он восхищался ею — а потом побежала в другую комнату приласкать собаку, французского пуделя, который был верным товарищем Джорджа Вэна в продолжение трех лет, проведенных ими в Париже.
— О папа! — радостно закричала Элинор, воротившись и гостиную с грязной собакой на руках, — Я так рада, что нашла Фидо. Вы не говорили о нем в ваших письмах, и я боялась, что вы, может быть, потеряли его или он умер. Но мог он, такой же милушка и такой же грязный, как прежде.
Пудель, который был разделен надвое, по неприятному правилу, применяемому к его породе, и был спереди белым и кудрявый, а сзади гладкий и розовый, очень щедро отвечал на ласки мисс Вэн. Он прыгал к ней на колени, когда она спустила его на скользкий пол, и визжал от восторга. Ему не позволялось быть в комнатах мистера Вэна; он спал в конуре за лавкой мясника, и вот отчего Элинор не видала его по приезде.
Молодой девушке так хотелось погулять с отцом по широким бульварам вместе со счастливыми и ленивыми обитателями этого чудного города, в котором никто, кажется, не занят делами и не бывает печален, что она очень быстро выпила свой кофе, а потом побежала в свою маленькую спальную нарядиться для прогулки. Она вышла через пять минут в черной шелковой мантилье и в белой прозрачной шляпке, казавшейся облаком на ее блестящих каштановых волосах. Этим великолепным волосам позволялось струиться из-под шляпки золотым дождем, потому что Элинор еще не заплетала и не завертывала своей роскошной косы на затылке.
— Куда мы пойдем, папа?
— Куда хочешь, моя душечка, — отвечал старик. — Я намерен угостить тебя сегодня. Ты проведешь утро как хочешь и мы отобедаем на бульваре Поассоньер. Я получил письмо от мистрис Баннистер, когда ты еще не вставала. Я должен сходить на улицу Мира и получить сто шесть фунтов. Сто отдать мадам Марли, а шесть мне: это мое ежемесячное содержание, душа моя, приходится по тридцати шиллингов в неделю.
Вэн со вздохом назвал эту сумму. Было бы лучше для этого старого мота, если бы он получал свое содержание еженедельно, или даже ежедневно, потому что он имел привычку обедать у «Трех Братьев» в палевых перчатках и с цветком в петлице, в начале месяца, а в конце питаться только кофе с булкой.
Он развернул узкий лоскуток бумаги, на котором его старшая дочь написала адрес банкира, и сумму, которую должен был спросить мистер Вэн, и с нежностью, почти с гордостью, смотрел на магический документ. Незнакомые с его легкомысленным и сангвиническим темпераментом, могли бы удивиться перемене, происшедшей в его обращении с прошлого вечера, когда он слезно жаловался на жестокость своей дочери.
Он был тогда униженным стариком, разбитым горестью и стыдом; сегодня же он был молод, красив, весел, горд, напыщен, готов опять вступить в свет и занять свое место между мотыльками. Он наслаждался восхитительным ощущением иметь возможность тратить деньги. Каждый новый пятифунтовый билет был новой прибавкою к юности и счастью Джорджа Вэна.
Отец и дочь вышли вместе. Мясник бросил свое дело и уставил глаза на мисс Вэн, а младшая дочь мясника, малютка, в кембриковом чепчике, закричала: «О, прекрасная барышня!» Когда Элинор повернула за угол узкой улицы. Фидо бросился за дочерью своего господина и мистеру Вэну было несколько трудно прогнать собаку назад. Элинор хотелось бы взять собаку погулять по парижским улицам, но отец ее растолковал ей нелепость подобного поступка.
Вэн повел свою дочь по улицам за церковью св. Магдалины. Глаза Элинор сверкнули восторгом, когда они вышли из узких улиц за церковью на широкий бульвар, не такой красивый, каков он теперь, но очень широкий, веселый и светлый.
Невольный крик восхищения сорвался с губ Элинор.
— О пана! — сказала она. — Это совсем не похоже на Брикстон. Но куда мы пойдем прежде всего, милый папа?
