Леди Лисль, смерив мужа взглядом, полным презрения, поспешила поднять и посадить несчастную. Все свидетели этой сцены переглянулись, и по залу пронесся ропот негодования. Майор подошел к Лислю и в то самое мгновение, когда Рахиль упала, схватил его за горло и прижал к стене.
— Негодяй! — крикнул он. — Низкий трусишка, не имеющий и капли человеческих чувств! Клянусь, если бы я знал вас так, как знаю теперь, то не сделал бы и шага, чтобы освободить вас из конуры, в которой вы провели свою молодость… Пусть бы вы сгнили там! Я не думаю, чтобы в Ньюгэте нашелся бы хоть один презренный человек, способный сделать то, что сделали вы!.. Я ненавижу вас, я презираю вас, но больше всего ненавижу себя за то, что вытащил вас из болота!
Никто из присутствовавших никогда не видел майора в таком гневе: высокий, сильный, он казался гигантом в сравнении с прижатым к стене баронетом, который больше всего на свете хотел провалиться сквозь землю, чтобы только не видеть сверкавших негодованием глаз майора Варнея.
— Я не хотел причинить ей никакого вреда, — сказал он слабым голосом, дрожа всем телом, — зачем она устроила эту сцену? Я не хочу, чтобы всякие бродяги целовали мои руки и выставляли меня на посмешище в глазах моих гостей. Зачем, черт возьми, леди Оливия притащила ее сюда?.. Она наверняка сделала это нарочно, чтобы позлить меня… Если этой женщине нужны деньги, я их охотно дам, только бы она оставила меня в покое. Она никому здесь не нужна, и потому ей незачем здесь оставаться… Будь она проклята!
— Она останется здесь столько, сколько ей вздумается, — возразил майор, — Она останется, чтобы доказать вам, что вы человек с самой черной душою, След, который вы оставили на ее лице, не изгладится никогда, она сойдет с ним в гроб. Вы знаете, что я не из числа чувствительных, но я помню свою мать, потому что любил ее, пока люди и свет не научили меня заботиться лишь о своих интересах! Я никогда не поднимал руку на женщину, а тем более на женщину, столько сделавшую для меня в прошлом.
— Вы не знаете всего, майор Варней, — сказала леди Лисль, сажая Рахиль Арнольд в кресло. — Вам, верно, еще не известно, что несчастная женщина не принимала никакого участия в заговоре своего мужа против сэра Руперта, она была его единственной защитницей в то время, когда у него не было ни единого друга на целом свете. Мы видели, чем он отплатил за эту преданность.
— Молчите! — злобно крикнул баронет.
Майор отпустил Лисля, и тот начал поправлять свой галстук.
— Что касается вас, Оливия, — продолжал баронет, — прошу вас оставить меня в покое и не вмешиваться в мои дела… Вам легко толковать о любви и о преданности, вам, такой эгоистке! Да, вы преданны, но не мне, а моему богатству, и, кроме этой преданности, от вас ждать нечего!
Оливия гордо выпрямилась и прошла мимо мужа, не удостоив его ни единым словом; но, подойдя к двери, она остановилась и сказала со спокойной решимостью:
— Я до самой смерти не забуду вашего бесчестного поступка, вашей низости, Руперт Лисль, и не прощу себе, что могла унизиться настолько, что стала женой человека, достойного всеобщего презрения!
Она ушла, не дав ему ответить. Дверь закрылась, и гости поспешили выйти на свежий воздух. Руперт бросился в кресло и заплакал.
— Как она жестока! — говорил он отрывисто. — Как же я несчастен! Мне лучше умереть, лучше быть ее собакой!.. Я хотел бы уйти куда глаза глядят, только бы не быть здесь!.. О, если бы я мог улететь далеко-далеко от Лисльвуда!
Оливия прислала экономку, чтобы та позаботилась о Рахили. Несчастную женщину отнесли в отдаленную комнату, где горничная раздела ее и осталась при ней до прибытия доктора.
Обед был скучный: Оливия отправилась к отцу, баронет обедал в своей комнате, и майор должен был исполнять роль хозяина. Сколько он ни шутил, чтобы сгладить неприятное впечатление, произведенное сценой в бильярдной, разговор не вязался: над присутствующими словно нависла мрачная туча. Не всякому приятно делить стол с человеком, достойным презрения, и за столом сэра Руперта не было никого, кто не предпочел бы разделить кусок сала с суссекским крестьянином, вместо того чтобы пировать в Лисльвуде.
— Я с ужасом следил за этой возмутительной, отвратительной сценой, — сказал один из стариков своему соседу по столу, — так как видел в ней доказательство униженного положения наших древних фамилий. Лисли, милостивый государь, в течение сотен лет считались самыми благородными людьми в Суссекском графстве. Могу уверить вас, что поведение этого низкого человека оскорбило в моем лице все наше почтенное английское дворянство!
XXV
В БЕЛЬМИНСТЕРЕ
Вальтер Реморден нашел себе много дел в Бельминстере. Несмотря на то, что модные картинки, выставленные в окне портнихи мисс Фэг на Большой улице, за полтора года устарели, а для Бельминстера они были совершенно новыми; несмотря на то, что этот маленький городок во многих отношениях отстал на целое столетие от больших городов, — в чем-то он не уступал самым крупным промышленным городам Англии. Увы! К сожалению, по большей части это относится к преступлениям, мрачная тень которых достигает самых отдаленных уголков Вселенной! Впрочем, в отношении пороков Бельминстер, пожалуй, опередил свой век… или, вернее сказать, он утонул в их трясине, так как в эту глушь не проникал ни один луч просвещения. Жители Бельминстера были полностью предоставлены произволу своих дурных наклонностей, и темные улицы городка каждую ночь оглашались шумом и криком бесчинствовавших граждан. Последний ректор церкви Святой Марии, ленивый старик, делал иногда в своих проповедях прямые намеки на тот или другой проступок прихожан, чем вызывал их смех, но так как в Рождество он жертвовал приходу огромное количество прекрасного вина и множество припасов, его все любили, и когда он скончался, население города проводило его с почетом на кладбище. Все были опечалены, но это обстоятельство не помешало после похорон устроить разгульную пирушку и громадный скандал.
Новый ректор оказался другим человеком. Сын бедного фермера, он начал свое поприще в маленьком селе Линкольнширского графства с пятью-десятью фунтами гонорара, и понемногу своим непритворным смирением и самоотречением обратил на себя благосклонное внимание Йоркского архиепископа; все любили его, но вместе с тем и боялись. Такой человек и был нужен Бельминстеру. Голос его был полон мужества и энергии, когда он обличал пороки прихожан; грех не пугал его: он вступал с ним в борьбу и побеждал его. Он не переходил на ту сторону улицы, когда встречался с женщиной дурного поведения, он останавливал ее и спрашивал у нее: зачем она ведет постыдный образ жизни и намерена ли продолжать его в будущем, не делая попытки вернуться на прямой путь? Он всегда приноравливал свое слово к понятиям тех, с кем он говорил, и не озадачивал их громкими фразами, но убеждал ясными и логичными доводами.
— Я такой же работник, как и все вы, друзья! — говорил он кирпичнику, лентяю и пьянице. — Вы пренебрегаете трудом и надоедаете своими просьбами о помощи, имея между тем возможность зарабатывать тридцать шиллингов в неделю. Вы разленились, начали пить и потеряли место. Поверьте, и я с удовольствием выпил бы бутылку портера и провел бы весь вечер за газетой, но я не даю воли подобным желаниям. Вы также не должны поддаваться искушению, лени, а если не опомнитесь, то умрете голодной смертью.
