Леди Одли дернула шнурок. Звякнул колокольчик, и на пороге появилась хорошенькая горничная. На ней был чепчик с розовыми ленточками и черная шелковая накидка.
— Извини, милая, я не обратила внимания, что уже так поздно, — промолвила миледи тем приветливым, доброжелательным тоном, который побуждал прислугу угождать ей не за страх, а за совесть. — Мы тут с миссис Маркс порядком заболтались, и я забыла лишний раз взглянуть на часы. Сегодня ты мне уже не понадобишься, так что можешь идти спать.
— Спасибо, миледи, — сонным голосом отозвалась девушка. Глаза ее слипались, и она стояла, сдерживаясь изо всех сил, чтобы не зевнуть в присутствии госпожи: в Одли-Корт слуги ложились спать рано. — Миссис Маркс нужно проводить, миледи?
— Да-да, пожалуйста, будь добра. А что, другие слуги уже легли спать?
— Да, миледи.
— Припозднились мы с тобой, Фиби, — смеясь, промолвила леди Одли, взглянув на каминные часы. — Доброй тебе ночи. Иди и скажи мужу, что его ренту я оплачу.
— Благослови вас Бог, миледи, — тихо сказала Фиби и, опустив глаза, вышла вслед за горничной.
Оставшись одна, леди Одли подошла к дверям и замерла, прислушиваясь к звуку удаляющихся шагов. Через несколько секунд шаги раздались в восьмиугольной комнате, потом — на лестнице, покрытой ковром.
«Горничная спит в комнате наверху, — подумала миледи. — Отсюда до нее достаточно далеко. Через десять минут я выйду из дому, и никто не заметит моего отсутствия».
Она прошла в гардеробную и снова надела шляпу и плащ. Лихорадочный багрянец по-прежнему не сходил с ее щек, глаза горели странным огнем; она была так возбуждена, что, казалось, ни ее ум, ни тело не ведают усталости.
Сколь подробно ни стараюсь я описать мысли и чувства своей героини, мне не пересказать и десятой доли того, что передумала и перечувствовала она в эту ужасную ночь. Достань у меня сил на этот великий подвиг, я предложила бы своим читателям несколько убористо напечатанных томов — по тысяче страниц в каждом, — несколько томов боли, сомнений и отчаяния. К некоторым главам, преисполненным мук и страданий, мне пришлось бы возвращать читателей вновь и вновь, ибо, сохраняя верность своей героине, какой бы она ни была, я не могу поступить иначе. Другие тома, невзирая на их объем, я заставила бы прочесть в один присест, и пусть бы читатель, торопливо глотая страницу за страницей, задыхался от невыносимой гонки — тем лучше, ибо именно так леди Одли перелистывала в эту ночь страницы своей жизни.
«Десять минут, — думала леди Одли, пристально вглядываясь в стрелки каминных часов, — десять минут, и ни минуты больше, подожду я перед тем, как отправиться на новые пытки!»
Она прислушалась. За окном метался и выл неприкаянный мартовский ветер.
Стрелка медленно и неуклонно совершила свой короткий пробег: десять минут прошло.
Было ровно без четверти двенадцать, когда миледи, взяв со стола лампу, бесшумно выскользнула из комнаты.
Она двигалась легко, словно изящное дикое животное, и ни в застеленных коврами каменных коридорах, ни на лестнице ее воздушная стопа не разбудила предательское эхо. Она шла, не останавливаясь, до самого вестибюля, который, как и прихожая, тоже был восьмиугольным. В вестибюле было несколько дверей. Одна из них вела в библиотеку, и именно эту дверь мягко и осторожно открыла леди Одли.
Тайно пройти через основные входы-выходы старинного особняка, пройти, не наделав шума, — на такое мог решиться только безумец. Экономка самолично проверяла двери, ежедневно осматривая их изнутри и снаружи. Секреты болтов, задвижек, цепей и звонков были известны только тем слугам, которые имели к ним непосредственное отношение.
Но при том, что главным подступам к этому подобию крепости уделялось повышенное внимание, обитатели дома сочли, что деревянная ставня и тонкая железная перекладина, которую мог бы поднять и ребенок, — достаточное препятствие для того, кто задумал бы выпрыгнуть из столовой через оконный проем — прямо на дорожку, покрытую гравием, или во внутренний двор, поросший дерном.
Леди Одли решила воспользоваться этим проемом. Она легко могла поднять перекладину и отомкнуть ставни. Пока ее не будет дома, окно должно оставаться открытым — вплоть до ее возвращения. Того, что сэр Майкл может проснуться, леди Одли почти не опасалась: в первой половине ночи он обычно спал крепко, а заболев, спал крепче обычного.
Леди Одли прошла через библиотеку и открыла дверь в соседнюю комнату. То была столовая — одна из новейших пристроек особняка Одли-Корт, уютная, без всяких вычур комната с веселыми яркими обоями и приятной кленовой мебелью. Алисия бывала здесь чаще отца и мачехи; там и сям валялись ее эскизы и рисовальные принадлежности. На картинке, висевшей прямо над камином, был изображен некий розовощекий сорванец в костюме для верховой езды. Взглянув на портрет, леди Одли без труда узнала себя, и глаза ее блеснули недобрым огнем.
«Пади бесчестье на мою голову, уж она-то порадуется! — подумала женщина. — То-то будет счастлива, если меня выгонят из этого дома!»
Она поставила лампу на стол у камина и направилась к окну. Она приподняла железную перекладину, открыла деревянную ставню и распахнула окно. Холодный ветер, ворвавшись в комнату, погасил лампу.
— Не беда, — пробормотала миледи. — Когда вернусь, дорогу в доме найду и без нее: все нужные двери я оставила открытыми.
Она стояла у проема окна, и ветер все дул и дул ей в лицо, развевая шелковые складки ее платья. Она приподняла юбки, встала на низкий подоконник и, спрыгнув на дорожку, оглянулась назад. Там, за розовыми занавесками ее будуара, мерцал свет, отбрасываемый пламенем камина; там тускло поблескивал огонек лампы, оставленной в комнате, где спал сэр Майкл.
«То, что я делаю, похоже на побег, — подумала леди Одли. — Тайный побег под покровом ночи. Как знать, может, так и нужно поступить, вняв предупреждению этого человека. Сбежать, скрыться, исчезнуть, как исчез Джордж Толбойз. Но куда? Что со мною будет? Денег у меня нет: драгоценности мои, после того как я продала лучшие из них, не стоят и двухсот фунтов. Что делать? Вернуться к прежней жизни — скудной, тяжкой, безрадостной, без надежд и просвета? Зачем? Чтобы изнурить себя долгой борьбой за существование и умереть, как когда-то умерла моя мать?»
Миледи стояла на мягком дерне на полпути между проемом и аркой, сомкнув руки на животе и опустив голову на грудь, и мысли одна за другой стремительно проносились в ее возбужденном сознании. Одинокая, стояла она на пустынном ночном дворе, не зная, что предпринять, недвижная, словно статуя, в которой нерешительность получила такое прекрасное воплощение.
Внезапно она очнулась, резко подняла голову, и в этот миг в лице ее не было ничего, кроме презрения и решимости идти до конца.
— Нет, Роберт Одли, — отчетливо и громко промолвила она, — я не отступлю, не сдамся. Мы будем драться насмерть, и ты не выбьешь оружия из моей руки!
Твердым быстрым шагом она двинулась по направлению к арке, и та приняла ее под свои массивные своды, словно геенна, разинувшая свою бездонную пасть. Глупые часы — те самые, у которых была только одна часовая стрелка, — пробили двенадцать, и, когда леди Одли, выйдя по другую сторону арки, подошла к поджидавшей ее Фиби Маркс, ей показалось, будто кирпичная кладка, отзываясь на удары могучих курантов, вздрогнула у нее за спиной.
