Но работали мы серьезно – целый день, вполне достаточно, чтобы почувствовать себя итальянскими крестьянами, – срезали виноград, складывали его в пластиковые бадейки, приминали руками, чтобы больше влезло. Даже как-то страшно было сначала: виноград – и вдруг уминать, как хлебный мякиш. Бадейки оттаскивали к большим чанам, тоже пластиковым. Я, признаться, была разочарована… Ну что это? А где корзины из ивовых прутьев? А где… ну ладно, не знаю, из чего должны быть чаны, но не из пластика же? Правда, когда я в первый раз ехала в русскую деревню, я там тоже надеялась с коромыслом по воду ходить. Кто бы мне его хоть показал там, это коромысло…
Потом отплясывали в гигантской бочке вместе с местными жителями – показушничали, конечно, потому что виноград давно уже не мнут ногами, а отжимают по всем правилам науки. Но чтобы сбор винограда оставался праздником, небольшую часть винограда и мнут, и жмут, и носят по старинке. Нам тоже достался кусочек исторической вендеммии – вот мы и в бочке плясали, и факелы жгли, и участвовали в костюмированном шествии – в общем, участвовали в самой настоящей vendemmia в малюсеньком местечке в горах – средневековой деревне…
А вот по неправдоподобно средневековой улице идет мальчик – весь в татуировках и колечках, штаны с попы сползают, ирокез на голове зеленый, и вообще на вид – страшный возмутитель спокойствия и хулиган. Родители Сильвии, заметив его, радостно окликают:
– Сiao, giovannoto! Ты на теннис?
На что вообще хулиган очень вежливо отвечает:
– Здравствуйте, синьоры. Нет, я иду праздновать. Мы виноград уже весь собрали, целый день работали. А вы?
– А мы вот только привезли!
– А мы уже и отжали! Хорошего вам вечера!
– Тебе тоже!
Со страшным ревом скатывает скутер с горки и тормозит перед Петькой, который старательно выковыривает брусчатку из мостовой, называется она поэтически на генуэзском диалекте: creüza (произносится «крёза», почти как принцесса Грёза, – в Италии говорят, что генуэзцы – скупердяи, но поэты: они поменяли местами верх и низ – черепица у них серая, а мостовая – оранжевая). Со скутера ссыпается мальчик лет одиннадцати-двенадцати, следом спешит папа, который дал ребенку на скутере покататься (разрешено только с четырнадцати лет), рядом участок карабинеров, парочка этих самых карабинеров стоит у дверей и любуется небом.
КАРАБИНЕРЫ (папе, фамильярно): Ciao, Paolo! Как дела?
МАЛЬЧИК (Пете, церемонно): Добрый день! Что делаете?
ПАПА (карабинерам): Вот тоска тут стоять, да?
ПЕТЯ (церемонно): Варю суп.
КАРАБИНЕРЫ: Блин, какой закат, а?
МАЛЬЧИК (Пете): Вы не позволите мне проехать?
ПАПА: Храсота! (Красота!)
КАРАБИНЕРЫ (дразнятся): Выпьем хоха-холы?
Считается, что тосканцы до сих пор говорят на языке Данте. Говорят они действительно своеобразно, и «Божественную комедию» им, безусловно, легче понимать, чем другим итальянцам. Но первое, что замечаешь в современной тосканской речи – это отсутствие звука «к». Ну не произносят они его! А уж выговорить «кока-кола» им и вовсе не под силу. Самая длинная дразнилка такая: «Пойди в бар и попроси мне одну coca-cola con cannuccia (кока-колу с соломинкой)». И вот плетется несчастный тосканец к стойке бара и старательно приспосабливает язык Данте или, точнее, то, что от него осталось, к кока-коле. Получается так: «О-а-о-ла он анучча».
Петька сидит верхом на скутере и рассказывает про вулканы. Мальчик силится понять Петю. Карабинеры болтают с папой. Дует ветер с моря. Звонят колокола. Из дома выносят корзины с виноградом.
Accidente
Дорожное происшествие, или О том, как важно иметь свое мнение
Мы с Петькой возвращались из детского сада. Как всегда, остановились на пьяцца делла Нунциата (помните, я уже упоминала о «моей любимой Нунциате»?), где Петька изо дня в день торчит по часу, съезжая по перилам на попе, на брюхе, вниз и вверх головой. Перила широкие – это такая металлическая конструкция посреди монументальной мраморной лестницы, ведущей в собор Нунциата (Благовещения по-нашему), заканчиваются перила горизонтальным участком, свалиться с них почти невозможно, и, пока Петя играет, я не ношусь за ним как угорелая, а глазею по сторонам. На этой лестнице всегда сидит несколько человек, занятых тем же… Нет-нет, они совсем не бездельники, эти итальянцы. Просто здесь, как у Пушкина в Москве, назначаются встречи, студенты, выходящие из университета, обмениваются конспектами, туристы закусывают, старушки идут в церковь, нищие… черт его знает, что здесь делают нищие, но денег не просят, это точно. Вот тот, который сидит на порожках Нунциаты, либо призывает меня следить за ребенком («Синьора! Эти ступени – каменные! Если bello упадет, то может разбиться»), либо – если я не попадаюсь ему на глаза, а я уже поумнела и теперь прячусь за колонной – дает всякие советы прохожим. Когда на него перестают обращать внимание, он начинает вопить: «Синьоры! Синьоры! Вы потеряли что-то!» Человек пять оборачиваются. «Улыбку!» – вопит он и закатывается в беззвучном хохоте. Мне нравится думать, что у него есть семья, дом, куча денег, дети ездят на «альфа-ромео», а внуков отдали в немецкий детский сад, и такая тоска-а-а-а дома наступила, что приходится отправляться на Нунциату и развлекаться…
В этот день мы застали следующую картину: милая полицейская барышня (дорожная служба) беседовала у обочины с дамой лет сорока и молодым человеком лет двадцати, а по соседству скучали два скутера. Accidente, подумала я, но исключительно по английской инерции, переводя на итальянский знакомое со школы road incident. Маленькое дорожное происшествие. Сейчас обоим выпишут штраф, и милая барышня в синей форме и белой каске – тоже, кстати, на английский манер – пойдет махать палочкой, а эти двое разъедутся на своих скутерах. Но не тут-то было. Прибыл второй инспектор дорожного движения, через пять минут подъехал третий, и каждый раз участники ДТП повторяли свой рассказ, и каждый раз все более эмоционально. Прибыл четвертый и стал с важным видом выслушивать всех пятерых, то есть двух участников и трех постовых, двое из которых, очевидно, ничего не видели и видеть не могли, но, несомненно, имели свое мнение. Видимо, мнение это склонялось в пользу синьоры, потому что мальчишка совсем уж разгорячился и я, признаюсь, обрадовалась, что услышу, в чем там суть, – до этого все было похоже на немое кино. Но не тут-то было. Все, что орал, выпучив глаза и порываясь куда-то бежать, мальчишка, сводилось к ругательным междометиям стронцо, каццо, к тому, что после сорока надо ложиться и умирать, а не на скутерах ездить, и к тому, что Ева была путана. Хорошо одетая дама, которая вовсе и не собиралась ложиться и умирать, а, очевидно, собиралась и дальше ездить на скутере (такие распущенные особы, как Ева, не могли иметь к ней никакого отношения), пихала его в грудь или тянула его за свитер – в зависимости от направления, в котором он рвался. Зрителей собралось уже человек десять-пятнадцать, и натурально у них тоже было свое мнение по поводу происшествия. И, взяв ближайшего полицейского за пуговицу, это мнение непременно следовало изложить – непринужденно, но веско.
