Поклоняюсь тебе, о Амен-Ра, ты, кто опирается на Маат. Ты проходишь небом, и каждое лицо видит тебя. Ты непознаваемый, и никакой язык не может описать твой облик. Ты слушаешь ушами своими и видишь глазами своими. Миллионы лет прошли над миром. Я не могу назвать числа тех, через которые ты прошел.
[8]
Наконец Ник обессиленно опускается на широкую скамью в простенке между окнами.
– Ты не устала?
– Нет, – отвечает Ксения, продолжая кружить по залу. – А ты?
Взгляд Ника прикован к ее туфлям на высоком каблуке.
– А я что-то уже ни рукой, ни ногой…
– Слабак!
Горькая усмешка на его красивых губах.
– Мне уже приходилось это слышать.
– О! – спохватывается Ксения. – Извини. – Глаза ее жалобно округляются. – Я не то хотела сказать…
– Не важно. Иди сюда. Посиди со мной рядом.
Они сидят вдвоем в музейном зале среди саркофагов и каменных изваяний древних египетских богов. Скудное освещение способствует возникновению разного рода фантазий, от которых мороз по коже. Сгустившиеся по углам тени выглядят бездонными провалами, туннелями, ведущими в иные измерения. Шагнуть туда и оказаться неизвестно где, неизвестно кем. Отрешиться от реального настоящего с его суетой и бесконечными проблемами. Прожить чужую жизнь под покровительством чужих богов…
Ты проходишь через необозримые пространства, и требуются миллионы и сотни тысяч лет, чтобы их пройти; ты проходишь через них с миром и пролагаешь путь свой через водную пучину к месту, которое любишь; ты делаешь это в одно мгновение, а потом останавливаешься, заканчивая часы.
* * *
– Почему раньше не сказал?
– Не было необходимости.
– А сейчас?
– Сейчас мы с тобой… – Он сделал широкий жест, охватывающий весь гостиничный номер с набором стандартной мебели и развешанными, расставленными, разложенными повсюду личными вещами его обитателей. – Сейчас ты имеешь право знать.
– Понятно, – пробормотала Ксения, не понимая ровным счетом ничего.
И вот она сидит, поджав ноги, в большом мягком кресле и перелистывает толстую, изрядно потрепанную тетрадь в коричневом переплете. Не дневник, всего лишь тетрадь стихов. Поначалу она даже перепугалась, решив, что Ник вообще никогда не расстается с этой реликвией. Ничего себе братская любовь! Но он успокоил ее. Все совсем не так. Тетрадь хранится дома, в ящике письменного стола. Он взял ее, чтобы показать Ксении. Лада писала стихи с четырнадцати лет. И никто, кроме него и Каталины, этих стихов не читал.
Отпусти меня наконец на волю,
В плену я твоем уже тысячи лет.
Все тысячи лет с тобою я спорю,
Все тысячи лет мне спасенья нет.
Тысячи лет меня ты терзаешь,
Топишь в морях, на кострах печешь,
Тысячи лет ты мною играешь,
За грош покупаешь, за грош продаешь.
Ты резец, а я – молчаливый мрамор,
Ты рука, а я – податливый воск,
Я вулкан, а ты – бурлящая лава,
Я провод, а ты – электрический ток.
И каждый из нас обречен с колыбели
Пополнить ряды нерадивых рабов.
Ну что, не признала меня? Неужели?
Ведь я – Человек,
а ты – Любовь.
Обреченная девочка, пишущая о любви. Ксения почувствовала, что на глаза наворачиваются слезы. О любви… Да что она могла об этом знать в четырнадцать, пятнадцать, шестнадцать лет?..
Ник плещется в ванной. Его рубаха и джинсы, в которых он завтра отправится в аэропорт, висят на спинке стула. Его наполовину уложенная спортивная сумка стоит у стены. Его ботинки… Ксения пробует подавить вздох. Ей хочется видеть все это в своей квартире. Чтобы эти ботинки сорок четвертого размера каждый вечер стояли в прихожей. Чтобы эта рубашка и вон тот шерстяной пуловер тоже выходили из дома только затем, чтобы вернуться, и Матильда усаживалась бы на них всякий раз, когда усталый хозяин в рассеянности ронял их на кровать.
Она все-таки вздыхает. Вздыхает раз, другой… Господи Иисусе! Ведь завтра снова начнется! Рассерженный голос Игоря в телефонной трубке, укоризненные взгляды матери, полный сумбур в голове.
Сказать ему?.. Да, и как можно быстрее.
Может, позвонить прямо сейчас?.. Ага, чтобы он с самого утра дежурил в аэропорту. Этого только не хватало.
Когда же это сделать?.. Да прямо по возвращении домой, как только переступишь порог! Ну, после того как разденешься, разумеется… И примешь душ… И разберешь чемодан… И…
Глава 9
– Господи, ну извини! Извини! Я просто перепутала! Дело в том, что мы с самого начала настроились на вечерний рейс, но билетов не оказалось, и агент…
– Перепутала рейс? – Игорь себя не помнил от бешенства. – Ты что, с ума сошла? Или меня считаешь идиотом?
– Да нет, Маринка-то знала, а меня что-то переклинило. Вчера вечером спрашиваю ее: «Мы будем в Москве в двадцать один ноль-ноль?» А она мне: «Ты что, спятила? В шестнадцать двадцать…» Да что ты так нервничаешь? Ведь все же обошлось.
– Я хотел вас встретить.
– Нас встретил папа. Мы прекрасно добрались…
– Ксенька! С кем ты летала в Париж?
– С Маринкой. Это моя двоюродная сестра. Я разве не сказала?
– О’кей. – Он перевел дыхание. – Но если у этой твоей сестры в штанах то же самое, что у меня…
Влажными от волнения пальцами Ксения плотнее прижала трубку к уху. Это что, угроза? И как на нее следует реагировать?
– Когда мы увидимся? – спросил Игорь после паузы.
– Ну… думаю, скоро. Я должна еще позвонить Ольге насчет работы…
– Жду твоего звонка.
Он бросил трубку.
Не поверил. Сто пудов не поверил. Ой-ой-ой, Ксенечка, ну ты и попала…
Матильда сидела в чемодане поверх пакета с бельем. Морда у нее за последнюю неделю стала еще шире.
– Ну что, зайка моя? – невесело улыбнулась Ксения. – Бабушка хорошо тебя кормила?
– Мр-р, – ответила зайка низким басом.
Через полчаса Ксения уже лежала в ванне и болтала со Светкой.
– На Эйфелеву башню? Конечно, поднимались. Ничего там хорошего нет, кроме ветра… Да, и в Лувре были. Слушай, там нужно жить месяцев шесть, чтобы все посмотреть… Да не в Париже, а в самом Лувре. Господи, там столько всего!.. Он сфотографировал меня рядом с Гором. И с Моной Лизой тоже. Эта Мона Лиза, между нами говоря, слова доброго не стоит. Какая-то замухрышка под стеклом, чуть ли не в вакууме, представляешь? Чтобы краска с нее не осыпалась… чтобы наши дети могли на нее полюбоваться… чтобы твой Гоша лет через двадцать с нее угорал… ага… Лично мне гораздо больше нравятся модернисты в Центре Жоржа Помпиду: Брак, Малевич… И импрессионисты в музее Орсе: Моне, Ренуар… и еще этот, который все время балерин рисовал… точно, Эдгар Дега. Слушай, а Ван Гог! Бог ты мой! В оригинале он бесподобен… Да, ну так мы пошли пообедать в ресторане музея Орсе, и я заказала рыбу. Знаешь, что мне принесли? Что-то полусырое, серого цвета, с запахом тины. Я не смогла проглотить ни кусочка. Они не знают, что такое жареная рыба! Европа называется. Жрут каких-то слизняков…
