— Разве второй язык во рту, — спросил он, целуя ее, — не бывает кстати? — и проник языком меж ее губ.
Миранда вытолкнула его язык назад.
— Со вторым языком не получается разговаривать правильно.
— Мы разговариваем неправильно? Почему ты так думаешь?
— Ты всегда заставляешь меня говорить. Задаешь вопросы, и ничего не рассказываешь о себе самом. Честно говоря, я не понимаю, я еду с самым застенчивым человеком в мире или с самым засекреченным!
— Что ты хочешь услышать?
— Нет, что ты мне хочешь рассказать?
— Я не знаю, — пожал плечами Фердинанд.
Миранда вскочила и бросилась к дверям купе. Она принялась перетряхивать чемоданы в поисках подобранной с безукоризненным вкусом одежды.
— Думаю, я лучше проведу время, если сойду на следующей остановке.
— Она будет на вершине горы.
— Значит, оттуда откроется прекрасный вид, — сказала Миранда, складывая небесно-голубое платье.
— Что? Что ты хочешь от меня услышать?
— Я ничего не хочу от тебя услышать, — крикнула Миранда из своего купе. — Ну, ничего, что ты сам не хотел бы рассказать. Хотелось бы немножко узнать, ну, не знаю, о том, кто ты такой, что с тобой было в прошлом, как ты стал человеком, который способен пригласить совершенно незнакомую девушку в романтическое путешествие.
Ультра, прислушиваясь, как она одевается, начал повторять про себя шпионскую биографию «Фердинанда». Она вязла в зубах, словно официальный некролог. И тогда он сделал необычную вещь — решил ее развить и дополнить. Чем-нибудь достаточно безобидным. Ничего такого, что угрожало бы раскрыть его засекреченное настоящее лицо, но что-нибудь правдивое из его прошлого. Какую-нибудь быль. И тем самым он на краткий миг вырвался, впервые со времен отрочества, из паутины, которую так аккуратно плел вокруг себя вею свою взрослую жизнь.
— Знаешь, моя старшая сестра, она меня просто ненавидела. — Фердинанд смотрел в какие-то дали, словно специально созданные для тех, кто хочет выглядеть настолько взволнованным собственными россказнями, что якобы не в силах больше ни на чем сфокусировать взгляд. — Я был еще ребенком. Я был любимчиком семьи, на которого направлена вся забота и все внимание, и это ее бесило. Она выучилась давать мне тумака, очень больно, и, не успевал я заплакать, визжала нашей няне, что я ее шлепнул, так что меня наказывали. Она воровала разные мелочи и складывала их мне под подушку. И вот однажды, когда ей было, должно быть, около тринадцати, а мне восемь… были каникулы, и она за завтраком объявила, что утром пойдет в Южный Кен
[27]
. А я уже немало слышал об этом «Южном Кене», оттуда мама приносила торты, и я знал, что там есть магазины, и много всяких развлечений и всего интересного, это было волшебное место для восьмилетнего мальчика, и я очень, очень хотел туда попасть. Поэтому я спросил ее, можно ли мне тоже пойти с ней, и, конечно же, она сказала, что нельзя. А я просил, я ее умолял, и в конце концов мама сказала ей, что она должна взять меня с собой. Потом мама сама ушла за покупками. Сестра разозлилась и сказала, что никак не сможет взять меня с собой, потому что ее очередь мыть тарелки, и ей нельзя уходить, пока она это не сделает, а она как раз накрасила ногти, так что несколько часов не сможет заняться тарелками. И знаешь что?
— Что? — спросила Миранда, уже стоявшая в дверях в платье, которое в восторге к ней прильнуло и легкой дымкой ласкало ее фигуру.
— Я встал на стул и вымыл тарелки. Я их отскреб и надраил, вытер насухо, и я сложил их, сделал стопку сверкающей чистотой посуды, и показал ей, и спросил: «Теперь мы можем, можем мы пойти в Южный Кен?» А сестра снова уселась читать свой журнал, оглядела меня и сказала, что пойти мы не сможем, потому что мама велела ей прибраться в своей комнате, прежде чем уходить из дома, а ей сейчас совсем не хочется этим заниматься. И знаешь, что я тогда сделал?
— Ты убрал за нее в комнате?
— Я подмел в ней, я расставил все на места, я сложил ее одежду; вытер пыль, даже прошелся по полу пылесосом. Когда я закончил, это была совсем новая комната. И я показал ей ее комнату, а она стала шарить ладонью под кроватью, чтобы найти пыль, и казалась очень огорченной, что я так хорошо все убрал. А я продолжал приставать к ней: «Теперь мы пойдем в Южный Кен? Пойдем?»
— И вы пошли?
— Нет, потому что она тогда сказала, что никуда не пойдет с таким неряхой, и велела мне надеть мой воскресный костюмчик, который я ненавидел. Там был галстук и шершавый воротник, и я в нем выглядел полным кретином. Но я надел его и позволил ей расчесать мне волосы на этот идиотский прямой пробор, так что они прилипли к голове как две мокрых тряпки. И вот в таком идиотском виде я все канючил: «Пожалуйста, пойдем, пойдем в Южный Кен!»
— Скажи, что вы пошли.
— Ну, в конце концов она надела пальто, и мы спустились по лестнице к входной двери, и уже вышли, стояли на верхней ступеньке крылечка, когда она сказала: «Ну, пока, тебе можно только досюда». Я так и застыл, и спросил: «Как это только досюда?» Знаешь, у меня уже слезы текли по щекам. А она так глянула на меня и говорит: «Я пошла, а тебя оставляю здесь». Я заревел: «Я хочу пойти в Южный Кен. Ты обещала. Ты обещала взять меня в Южный Кен». А она взяла и пошла прочь, оставив меня реветь на крыльце. Через полквартала она остановилась, повернулась ко мне и крикнула: «Болван, ты живешь в Южном Кене!» И убежала за угол.
В сентиментальной тишине пятисот тонн металла, мчащихся по кованым железным фермам со скоростью ста километров в час, Миранда вскинула взгляд на Фердинанда:
— Это правда?
Хотя все чувствительные сенсоры, которые только есть у женщин и которые называются интуицией, уже дали ей утвердительный ответ. Слишком много горечи звучало в слове «сестра», когда он рассказывал.
— Нет. Ни слова правды. Я люблю свою сестру, она любит меня, и мы будем жить долго и счастливо.
— Бедняжка. — Миранда, улыбаясь, зашла в купе и села рядом с Фердинандом. Она целовала его, а он целовал ее и обнаружил, что видит в этом какой-то особый смысл. Высказанная вслух правда приносила с собой загадочное чувство освобождения. Он вспомнил об истине, которая делает людей свободными
[28]
, зная, что такого рода вздор используют, когда нужно разговорить человека, чтобы он выдал секреты. Но малая доля правды повредить не может. Ведь она не вражеский шпион, не агент Коминтерна, который станет его шантажировать. Нет, Ультра, она была чем-то гораздо более опасным для тебя, она была невинной жертвой.
* * *
По утрам озеро Леман
[29]
долго спит, окутанное серо-голубой дымкой, которая не рассеивается, пока солнце не дотянется тусклыми лучами до самой восточной оконечности гор. Тогда как по волшебству шпили церквей, купы деревьев, скалы и парусные лодки являются из ночного небытия, материализуясь в живописном пейзаже, так и просящемся на холст. Перегноуз лишь восхищенно вздыхал, глядя на открывающуюся с петли горной дороги над Лозанной нескончаемую панораму серебристого озера, возникшего из-под утреннего тумана. Эти красоты могли бы тронуть душу самого низменного из созданий и превратить в поэта любого хоть сколько-нибудь утонченного человека. Барри поскреб у себя в заднице, мощно отхаркался, опустил боковое стекло и плюнул в голубые дали. Порыв злокозненного горного ветра из страны кантонов отправил мокроту в точности по обратному адресу, и потеки зеленых соплей залепили Барри лицо.
