Троцкий посмотрел вниз, в воду.
— Ко времени, когда твое тело всплывет, ты, дорогая, будешь уже далеко в Адриатике. — Тут Перегноуз вонзил в нее взгляд и злобно сплюнул. — Видишь ли, если ты решила поиметь акулу, не удивляйся, что проснешься рядом с рыбами.
Воспаленные, отчаявшиеся глаза Миранды метались, они плакали и умоляли, она яростно мотала головой, она вся извивалась, будто могла бы встать на ноги. Но Троцкий хладнокровно придавил ее коленом, и ее плечи снова склонились к воде. Глядя в воду, она видела над собой его отражение. Миранда рванулась, изо всех сил стараясь его сбросить. Но он оставался невозмутим; по-прежнему улыбаясь, достал из кармана пару каких-то деревянных палочек с поблескивающей между ними проволокой. Миранда смотрела на них, цепенея от медленно разбухающего в ней ужаса. Тело ее застыло окончательно, когда она представила себя обезглавленной. В ужасе этого мгновенья все мышцы Миранды разжались. Все проходы освободились, и она ощутила ужасный стыд, когда ее новые трусики наполнились горячей мерзкой субстанцией. Ей предстояло умереть в пропахшем мочой переулке где-то на задах Венеции, лежа на собственном дерьме, и мертвой быть скинутой в канал. Почему? И за что? Нипочему и за ядрену мать. Нет. Нет, это за любовь. За глупую мечту. Она презрела опасность, она шагнула в неизвестное, гонясь за иллюзией. Сукисукисуки. Хотя она и знала, что бессильна, она в последний раз забилась, и почувствовала на шее проволоку. Проволока начала резать шею, как раскаленная бритва. Дыхание сразу перехватило, живот напрягся, легкие готовы были взорваться. Через несколько мгновений ей останется только молить, пусть это кончится, пожалуйста, пусть это кончится. Приди, смерть.
Вертикаль страсти
Теория заговора
Таким образом, мы сталкиваемся с еще одной группой парадоксов. Те самые решения, которые мы считаем нашими личными, индивидуальными, фактически оказываются коллективными решениями. Все мы их принимаем, и все мы, как правило, принимаем их одним и тем же образом.
Какое это имеет отношение к тирании любви? Именно любовь никогда не выглядит тиранией, потому что все мы закоснели в уверенности, будто бы она — дело очень «личное», специфическое Эффектная победа этого тирана — особенно в современной постгуманистической культуре, которая снова ставит в центр Личность, — объясняется его притворством, его настойчивой ложью о том, будто бы у него индивидуальный подход, будто бы он избрал только одного человека, и этим человеком оказались вы.
И вы стали влюбленным.
Влюбленный думает: это я, один только я страдаю и испытываю настоящие чувства. Все остальные, кто уверен, что влюблен, переносят свой роман легче, меньше мучаются. Меня же любовь избрала своим священномучеником. Я — особенный.
Но почему все мы так думаем? Когда речь заходит о наших чувствах, мы предпочитаем отделиться от массы, а не слиться с массами. Ваши чувства должны быть исключительно вашими. В конце концов, что, кого и как вы любите — одна из важнейших ваших характеристик, основа вашей самоидентификации. Но вы не один такой. Мы все чувствуем то же самое. Мы все — влюбленные. Возможно, это грустная истина, что у нас больше сходства, чем различий.
Нам так важно изучать и научиться облегчать страдания каждого индивидуума потому, что мы, коль скоро все мы — влюбленные, ведем себя в ответ на притеснения тирана не как личности, а как массы. В качестве влюбленных мы не одиноки, и мы не одиноки в качестве жертв системы, этого правления, господства любви. Если бы она вовлекла в свои сексуальные садомазохистские игры только одного раба, любовь была бы строгой госпожой. Однако любовь суть тирания, потому что подчиняет себе не одного, а всех нас поголовно, как бы мы при этом ни были уверены, будто бы действуем и противодействуем ей строго индивидуально, и ее власть над нами — личная мука каждого из нас. Любовь — самое замаскированное и коварное покушение на свободу воли, с каким только сталкивается человек. Но задумаемся о том, как все же мало мы об этом знаем. Задумаемся, как успешно она прячет себя, скрывает свое происхождение, свой истинный смысл Задумаемся о миллионах ее определений, среди которых ни одного правильного, но и ни одного неверного.
Мы должны признать ту истину, что, трудимся мы или бездельничаем, мы подвергаемся эксплуатации; страдаем ли мы или наслаждаемся, в своих любовных муках и в любовном экстазе все мы, влюбленные, остаемся подконтрольной, контролируемой, подневольной массой. Перефразируя Жана Жака Руссо, «человек рождается свободным, но повсюду он в оковах любви».
Задумаемся обо всех этих призывах в телевизионной рекламе, переводящей наши любовные чувства в сферу рынка, в сферу отношений купли и продажи. Нас агитируют покупать подарки для наших любимых, потому что получается, будто бы только эти подарки дают возможность проявить нашу любовь. Подразумевается, что без купленных подарков любовь заглохнет, что вы сидите на бомбе с часовым механизмом, которая взорвется и уничтожит вас, если вы не будете в любви играть по их правилам. Такая пропаганда одурманивает миллионы влюбленных. Неужели каждый из нас столь самонадеян, чтобы думать, будто бы он — единственный, на кого эта реклама рассчитана, единственный, кто любит по-настоящему? Единственный, кто страдает? Единственный, для кого любовь есть реальность, а не какие-то бледные слова о взаимной симпатии? Неужели мы настолько эгоистичны, что не можем признать за окружающими нас людьми способность чувствовать?
Эгоистична ли любовь по своей природе или же просто делает нас эгоистами? Да что, собственно, может сравниться по эгоизму с требованием полной самоотдачи, безраздельного внимания и обожания от другого человека, другой личности?
Нам нужно пробудиться и понять, что нас держат за ослов, за дураков, за болванов. Глубоко вдохнув аромат крепчайшего кофе, мы должны признать, что за несколько кратких мгновений счастья и за ложное ощущение своей уникальности мы продали свои души. Мы кровью наших сердец вписали свои имена в мефистофелевский договор любви.
24
В кабинке исповедника
ЕСТЬ В КНИГАХ ЧТО-ТО СХОЖЕЕ С ДОРОГАМИ; ТО НА УНЫЛОЙ равнине километрами ждешь и ждешь хоть какого-нибудь сюжетного поворота, то вдруг, стоит только забраться чуть повыше, повороты начинают следовать без передышки, едва не налезая друг на друга, теснясь, точно автобусы после долгого перерыва. Безусловно, когда Миранда шагнула в поезд с платформы вокзала Виктории, оставив свое обыденное существование позади, она сознавала, что интенсивность ее жизни может несколько измениться, возможно, вагоны поезда даже покатятся по американским горкам. Она, однако, не могла и вообразить, что это случится так скоро.
Перегноуз тоже пустил свой вагончик по американским горкам и разогнался от жизни книжного червя до жизни бесстыжего убийцы за меньшее время, чем занимает «Смертельный прыжок» на аттракционах. И все это — в слепой погоне за своими амбициозными фантазиями. Он не был киллером ни по своей натуре, ни, как Фердинанд, по профессии, но, вырвавшись из привычного окружения, в своем новом облике он считал это своим призванием.
