Но в этом досье собраны подробности о Райнере Хартманне, которые только Райнер Хартманн — либо его непосредственное начальство и, возможно, ближайшее доверенное лицо — мог знать.
Ничего из этого Сейдж Зингер пока не упомянула.
Это может означать, что Джозеф Вебер не собирается обо всем этом рассказывать. Или Джозеф Вебер — не Райнер Хартманн.
В любом случае, если бабушка Сейдж, Минка, его опознает — это всего лишь еще один кусочек мозаики. Именно поэтому я возвращаюсь назад в Бостон — той же дорогой, что приехал из аэропорта Логана в Нью-Хэмпшир, — только сейчас рядом со мной сидит Сейдж.
— Вот так новость, — говорю я. — Еще никто в моем отделе не был настолько расстроен признанием, что потерял управление и сбил машиной оленя.
— Это случайность, — бормочет Сейдж.
— A bi gezunt. — Я поворачиваюсь к ней. — Это означает «Чтоб вы были здоровы!». Похоже, на иврите вы не говорите.
— Я не иудейка, я вам уже говорила.
Если откровенно, она спрашивала, какое это имеет значение.
— Ох, я просто подумал… — извиняюсь я.
— Моральные принципы не имеют никакого отношения к религии, — возражает она. — Можно поступать по совести и не верить в Бога.
— Значит, вы атеистка?
— Мне не нравится, когда навешивают ярлыки.
— Если вы выросли здесь, то держу пари, что не веруете. Непохоже, что местная община являет собой разнообразие религий.
— Наверное, именно поэтому Джозеф Вебер так долго и не мог найти кого-нибудь из еврейской семьи, — выдвигает предположение Сейдж.
— Знаете, на самом деле это не имеет никакого значения, если вы не намерены его прощать.
Она молчит.
— Вы же не собираетесь это делать? — переспрашиваю я удивленно. — Или я ошибаюсь?
— Я не хочу. Но часть меня говорит, что он всего лишь больной старик.
— Который, возможно, совершил преступление против человечества, — отвечаю я. — И даже если он стал матерью Терезой, сделанного не изменишь. Он ждал более полувека, чтобы признаться? Это не врожденная доброта. Это отсрочка.
— Значит, вы не верите, что люди меняются? Если однажды оступились, значит, вы плохой человек?
— Не знаю, — признаюсь я. — Но мне кажется, что некоторые пятна не смоешь. — Я смотрю на Сейдж. — В городе знают, что вы из еврейской семьи?
— Да.
— И Джозеф выбрал именно вас, чтобы покаяться. Вы для него такое же безликое создание, как и любой еврей шестьдесят пять лет назад.
— Или, может быть, он выбрал меня, потому что считает своим другом.
— Вы действительно в это верите? — удивляюсь я, но Сейдж не отвечает. — Чтобы получить прощение, человек должен раскаяться. В иудаизме это называется «teshuvah». Это означает «отвернуться от зла». А еще это не один шаг, а последовательность действий. Единичный акт раскаяния облегчает душу того, кто совершил зло, но не приносит облегчения тому, против кого это зло было направлено. — Я пожимаю плечами. — Именно поэтому евреи не ходят на исповедь и не читают молитвы по четкам.
— Джозеф утверждает, что с Господом уже примирился.
Я качаю головой.
— Примиряться нужно не с Господом, а с людьми. Грех — это не нечто глобальное. Это глубоко личное. Если ты с кем-то поступил плохо, единственная возможность все изменить — подойти к этому человеку и все исправить. Именно поэтому убийство у евреев не прощается.
Мгновение она молчит.
— К вам когда-нибудь приходили в кабинет и признавались в преступлении?
— Нет.
— В таком случае, может быть, Джозеф совсем другой, — говорит Сейдж.
— Он обратился к вам потому, что сам хотел почувствовать облегчение? Или для того, чтобы его жертвам было легче?
— Это же невозможно, — отвечает она.
— И потому вам его жаль?
— Не знаю. Может, и так.
Я сосредоточиваюсь на дороге.
— Немецкий народ выплатил миллионы долларов компенсации. Отдельным людям. Израилю. Но знаете что? Прошло почти семьдесят лет, а они так и не провели открытое заседание и не извинились перед евреями за преступления холокоста. Извинились где угодно — например, в Южной Америке. Но Германия? Союзникам пришлось силой тащить ее на Нюрнбергский процесс. Чиновники, которые помогали строить Третий рейх, остались у власти после войны, когда открестились от того, что они нацисты, и немецкий народ это проглотил. Молодежь в сегодняшней Германии, когда им рассказывают о холокосте, отмахивается, уверяя, что это давняя история. Поэтому я не думаю, что вы можете простить Джозефа Вебера. Мне кажется, что вы не сможете простить никого, кто имел отношение к холокосту. Мне кажется, вы захотите, чтобы они получили по заслугам. И попытаетесь смотреть в глаза их детям и внукам, не обвиняя их в грехах предков.
Сейдж качает головой.
— Разумеется, были немцы, которые лучше остальных, те, кто не хотел следовать тому, что говорил Гитлер. Если не видеть в них людей — не уметь прощать тех, кто просит прощения, — чем тогда вы лучше любого нациста?
— Тем, что я — человек, — отвечаю я.
***
Минка Зингер — миниатюрная женщина с такими же пронзительными голубыми глазами, как и у внучки. Она проживает в небольшом домике, у нее приходящая сиделка, которая тенью ходит вокруг своей подопечной, подавая очки для чтения, трость или свитер еще до того, как Минка надумает их попросить. Вопреки всем опасениям Сейдж, Минка заинтригована нашим знакомством.
— Расскажите-ка еще раз, — просит она, когда мы устраиваемся на диване в гостиной, — где вы познакомились с моей внучкой.
— Это связано с работой, — осторожно отвечаю я. И внезапно понимаю, почему Минка так рада мне. Ей хочется, чтобы мы с ее внучкой встречались.
Не стану лукавить: от одной мысли об этом меня словно током ударило.
— Бабуля, — вмешивается Сейдж, — Лео приехал сюда не для того, чтобы обсуждать мой хлеб.
— Знаете, что говорил мой отец? Настоящая любовь — как хлеб. Необходимо подобрать правильные ингредиенты, немного тепла и магии, чтобы она расцвела.
Сейдж заливается краской. Я кашляю в кулак.
— Миссис Зингер, я приехал сюда в надежде, что вы расскажете мне свою историю.
— Ах, Сейдж, я ведь дала почитать ее только тебе! Всего лишь глупая сказка о молоденькой девушке.
Я понятия не имею, о чем она говорит.
— Мадам, я работаю на американское правительство. Преследую военных преступников.
Глаза Минки Зингер тут же гаснут.
— Мне нечего сказать. Дейзи! — зовет она. — Дейзи, я очень устала. Хотелось бы прилечь…
