— Я же вас предупреждала, — бормочет Сейдж.
Краешком глаза я вижу, как подходит сиделка.
— Сейдж очень повезло, — продолжаю я. — А вот моей бабушки больше нет. Мой дедушка был родом из Австрии. Каждый год двадцать второго июля на заднем дворе он устраивал большой праздник. Взрослых угощал пивом, а для нас, детей, надувал бассейн и кормил всех самым большим пирогом, какой только могла испечь бабушка. Я всегда думал, что это день его рождения. И только когда мне исполнилось пятнадцать лет, я узнал, что день рождения у дедушки в декабре. Двадцать второго июля он стал гражданином Америки.
Дейзи уже стоит рядом с Минкой, подхватив старушку под слабую руку, чтобы помочь ей встать. Минка поднимается и делает два шаркающих шага от меня.
— Мой дед участвовал во Второй мировой войне, — продолжаю я, вставая с дивана. — Как и вы, он никогда не рассказывал о том, что видел. Но когда я закончил университет, в качестве подарка он повез меня в Европу. Мы посетили Колизей в Риме, Лувр в Париже, поднимались в швейцарские Альпы. Последней мы посетили Германию. Он повез меня в Дахау. Мы увидели бараки, крематорий, где сжигали тела умерших… Я помню стену, у которой был вырыт под углом котлован, чтобы туда стекала кровь расстрелянных. Дедушка заявил, что сразу же после посещения концлагеря мы уезжаем из страны. Потому что я готов был убить первого встречного немца.
Минка Зингер оглядывается через плечо. В ее глазах стоят слезы.
— Папа обещал мне, что я умру от пули в сердце.
Сейдж охает и замирает.
Бабушка переводит на нее взгляд.
— Мертвые были повсюду. Иногда приходилось через них переступать, чтобы выбраться. Мы многое повидали. Пуля в голову, когда вылетают мозги, — я боялась такого. Но пуля в сердце в сравнении с этим — не такая уж страшная участь. Поэтому папа мне ее и пообещал.
И в эту секунду я понимаю, что Минка никогда не рассказывала о том, что пережила во время войны, не потому, что забыла подробности. А именно потому, что она помнила все в мельчайших деталях и не хотела, чтобы ее детям и внукам довелось пережить такие же муки.
Она опускается на диван.
— Не знаю, что вы хотите от меня услышать.
Я подаюсь вперед, беру ее за руку. Она холодная и сухая, как пергаментная бумага.
— Расскажите о вашем отце, — прошу я.
Часть II
Когда двадцати своих лет я дождусь, Начну этот мир с высоты познавать. В железную птицу один заберусь И буду под солнцем в лазури летать. И буду парить над далекой землей, И буду к земле возвращаться назад, Летя над рекой, над морскою волной, И туча — сестра мне, а ветер — мой брат.
Из стихотворения «Мечта», написанного Абрамом (Абрамеком) Копловицем, родившимся в 1930 г. Он рос в Лодзи в гетто. В 1944 г. его последним эшелоном увезли из гетто в Освенцим-Биркенау, где убили, когда ему было всего четырнадцать. Стихотворение переведено с польского на английский в 2012 г. Идой Меретик-Спинка
Все, что рассказывали мне об упырях, — неправда. Хлыст Дамиана распорол спину Алекса, кожа его повисла полосами, он истекал кровью. Разве чудовище, у которого нет собственной крови, может истекать кровью?
Но это не имело значения. Собралась толпа, чтобы поглазеть на наказание, насладиться болью создания, которое стало причиной их страданий. В свете луны исполосованное тело Алекса блестело от пота, извивалось в агонии, когда он пытался вырваться из пут. Жители городка плескали ему в лицо водой, уксусом, посыпали раны солью. Пошел легкий снег, покрывая белым одеялом площадь, — пасторальная открытка, если не обращать внимания на жестокость в самом ее центре.
— Пожалуйста! — взмолилась я, вырываясь из рук солдат, которые сдерживали зевак, чтобы схватить Дамиана за руку. — Вы должны остановиться!
— Почему? Он же не остановился. Тринадцать человек погибли. Тринадцать!
Он кивнул солдату, тот обхватил меня за талию и оттянул назад. Дамиан снова поднял плеть и, разрезав ею воздух, рассек плоть Алекса.
Я поняла, что не имеет значения, виноват Алекс или нет. Дамиан знал, что жителям просто необходим козел отпущения.
Щека у Алекса рассечена. Лицо его невозможно узнать. Рубашка свисает лохмотьями. Он упал на колени.
— Аня! — выдохнул он. — У… уходи.
— Ублюдок! — заорал Дамиан. Он так сильно бьет его по лицу, что кровь из носа брызгает фонтаном. Голова Алекса откидывается назад. — Ты мог ее ранить!
— Прекратите! — завопила я, ударила солдата, который меня держит, по ноге и бросилась к Алексу. — Вы его убьете! — рыдала я.
Алекс обвисает у меня на руках. На лице Дамиана вздуваются желваки, когда он видит, что я пытаюсь поднять его.
— Невозможно убить того, кто уже мертв, — холодно произносит он.
Неожиданно сквозь толпу прорвался солдат, чтобы отсалютовать Дамиану:
— Капитан! Очередное убийство.
Жители деревни расступились перед солдатами, которые несли тело жены Баруха Бейлера. Горло у нее вырвано, глаза открыты.
— Нигде нет сборщика налогов, — доложил один из солдат.
Я выступила вперед, когда Дамиан опустился перед жертвой на колени. Тело женщины еще теплое, от крови идет пар. Убийство произошло всего несколько минут назад. Когда Алекс был здесь, когда его избивали…
Я оборачиваюсь, но веревки, которые опутывали его всего минуту назад, извиваются в снегу, как гадюки. В мгновение ока — за время, которое потребовалось воинствующей толпе, чтобы понять, что человека осудили напрасно, — Алексу удалось бежать.
Минка
Отец заранее оговаривал со мной детали своих похорон.
— Минка, — говорил он жарким летом, — позаботься о том, чтобы на моих похоронах был лимонад. Свежий лимонад для всех.
Когда на свадьбу сестры отец надел взятый напрокат костюм, то сказал:
— Минка, на моих похоронах ты должна позаботиться о том, чтобы я выглядел таким же элегантным, как сегодня.
Эти разговоры безмерно расстраивали маму.
— Абрам Левин, — возмущалась она, — у девочки от твоих разговоров будут кошмары!
Но папа только подмигивал мне и говорил:
— Она совершенно права, Минка. И кстати, никакой оперы у меня на похоронах. Ненавижу оперу. А вот танцы… Да, танцы было бы отлично!
Мама напрасно думала, что меня ранят эти разговоры. Разве можно испугаться, зная моего отца? Дела в булочной шли хорошо, и я выросла, наблюдая за тем, как он в одной майке засовывает буханки в кирпичную печь — и его мышцы вздуваются. Папа был высоким, сильным, непобедимым. Соль его шутки заключалась в том, что он был слишком полон жизни, чтобы умереть.
