У меня волосы зашевелились на затылке. Он с трудом выносит перекличку?
Его взгляд остановился на мне. Я, склонив голову, прилежно печатала.
— Ну-с, а это что такое?
— Райнер, мне нужна секретарша. Я говорил тебе об этом еще месяц назад. С каждым днем количество бумаг, которые нужно разобрать, неуклонно растет.
— Я обещал тебе решить этот вопрос.
— Слишком долго решаешь. Можешь написать на меня рапорт, если хочешь. — Он пожал плечами. — Я взял дело в свои руки.
Начальник лагеря обошел вокруг стола.
— И взял на работу одну из моих работниц?
— Одну из своих работниц, — поправил гауптшарфюрер.
— Без моего разрешения.
— Ради бога, Райнер… Найдешь другую. Эта, как оказалось, свободно владеет немецким.
— Wirklich? — удивился он. («Серьезно?»)
Он обращался ко мне, но поскольку я сидела к ним спиной, то не знала, ожидает ли он ответа. Внезапно я получила чем-то по затылку, упала со стула на колени и сжалась.
— Отвечай, когда к тебе обращаются! — Надо мной с поднятой рукой стоял лагерфюрер.
Гауптшарфюрер перехватил руку, пока тот не нанес очередной удар.
— Я бы попросил, чтобы ты предоставил мне право наказывать моих работников.
Глаза лагерфюрера заблестели.
— Ты сейчас обращаешься к старшему по должности, Франц?
— Нет, — ответил гауптшарфюрер. — Я обращаюсь к брату.
Напряжение тут же спало, словно его ветром сдуло.
— Значит, надумал завести себе игрушку? — засмеялся начальник лагеря. — Ты не первый, кто на это решился, хотя мне непонятен твой выбор, когда вокруг полно готовых на все настоящих немецких красавиц.
Я робко присела на стул и провела языком по зубам, чтобы удостовериться, что ни один не выбит. Неужели этого гауптшарфюрер добивается? Неужели меня привели сюда, чтобы я стала его подстилкой?
Такого наказания я никак не ожидала.
До этого я не слышала, чтобы офицеры насиловали узниц. И не потому, что они такие джентльмены, — подобные отношения были против правил, а эти люди четко следовали правилам. К тому же мы еврейки, а потому сексуально совершенно не привлекательны. Лечь с одной из нас в постель — все равно что лечь с бревном.
— Давай обсудим это в столовой, — предложил гауптшарфюрер.
Остатки кекса лежали на столе.
Проходя мимо, герр Диббук приказал:
— Убери со стола, пока меня не будет.
Я кивнула и отвернулась. Я чувствовала, как начальник лагеря взглядом шарит по моему лицу, по костлявому телу под робой.
— Запомни, Франц, — предупредил он, — бродячие собаки кусаются.
На этот раз гауптшарфюрер не оставил надзирателя присматривать за мной, просто запер меня в кабинете. От такого доверия мне стало не по себе. Интерес, проявленный к моей истории… Известие о том, что я его новая секретарша и могу весь день сидеть в тепле сейчас, когда зима не за горами… Да, такую работу, как ни крути, тяжелой не назовешь. Почему он так добр ко мне, если собирается изнасиловать?
Эта мысль камнем ударила мне в голову.
Этому не бывать! Я перережу себе горло ножом для бумаги, но не допущу никаких отношений с эсэсовцем.
Я мысленно поблагодарила Арона, ставшего моим первым мужчиной. Этому немцу не достанется такая честь.
Я подошла к его столу. Как давно я не пробовала кекс! Иногда отец пек их из муки грубого помола и мельчайшего белого сахара. Этот был из темной муки, со смородиной.
Я прижала пальцы к вощеной бумаге, собрала все крошечки. Половину сложила в оторванный уголок бумажки и спрятала за пояс робы — поделюсь с Дарой. Потом облизала пальцы. И от вкуса едва не упала. Допила последние глотки кофе. Аккуратно опустила бумажку в корзину для мусора и насухо вытерла чашку.
И тут же запаниковала. А если это не жест доверия, а очередная проверка? А если он вернется, решит проверить мусор и заметит, что я украла его еду? Я мысленно проиграла развитие событий. Входят оба, и начальник лагеря говорит: «Я же предупреждал тебя, Франц!» А гауптшарфюрер пожмет плечами и отдаст меня брату — чтобы наконец меня настигло наказание, которого я жду с самого утра. Если кража фотографий погибших — это плохо, то кража еды, которая принадлежит немецкому офицеру, — намного хуже.
Когда гауптшарфюрер отпер дверь кабинета и вошел — один! — я так разнервничалась, что зубы стучали. Он бросил на меня сердитый взгляд.
— Замерзла? — От него пахло пивом.
В мусорную корзину он заглядывать не стал. Огляделся, присел на угол стола и взял стопку фотографий.
— Это я должен конфисковать. Ты меня понимаешь?
— Да, — прошептала я.
Я не сразу поняла, что он мне протягивает. Маленький блокнот в кожаной обложке и авторучка!
— Взамен бери это.
Я нерешительно взяла подарки. Ручка была тяжелая. Я держалась изо всех сил, чтобы не поднести блокнот к носу, не вдохнуть запах бумаги и кожи.
— Такой обмен тебя устроит? — сухо поинтересовался он.
Как будто у меня был выбор!
Готова ли я продать свое тело, чтобы получить пищу для ума? Потому что именно такой договор он предлагал — или, по крайней мере, на это намекал его брат. За эту цену я смогу писать все, что захочу. И получу работу, за которую любая готова была бы убить.
Когда я промолчала, он вздохнул и встал.
— Идем! — велел он.
Я опять задрожала, настал мой черед расплачиваться. Я скрестила руки на груди и прижала к себе блокнот, гадая, куда же он меня поведет. Наверное, туда, где живут офицеры.
Я смогу. Мысленно я улечу куда-нибудь далеко. Закрою глаза и буду думать об Ане и Александре, о мире, которым могу управлять. Так же, как моя история успокоила Дару, как она утешила остальных в бараке, я воспользуюсь ею, чтобы отключиться.
Я стиснула зубы, когда мы вышли на улицу. И хотя дождь прекратился, повсюду стояли огромные лужи. Гауптшарфюрер в тяжелых сапогах шагал прямо по ним, я пыталась не отставать. Но вместо того, чтобы повернуть в другой конец лагеря, где жили офицеры, он повел меня ко входу в барак. Женщины, которые уже вернулись с работы, ждали переклички.
Гауптшарфюрер вызвал старосту блока, которая тут же начала заискивающе улыбаться.
— Эта заключенная теперь будет работать у меня, — сообщил он. — Блокнот, который она держит, и ручка принадлежат мне. Если они пропадут, вы лично будете отвечать передо мной и начальником лагеря. Ясно?
Зверюга молча кивнула. За ее спиной повисло звенящее молчание — любопытство, которое снедало остальных, стало осязаемым. Гауптшарфюрер повернулся ко мне:
