Когда упырь не ответил, я набросилась на него — ногти и злость были моим главным оружием. Я впивалась в его плоть, пиналась, била его руками. Я либо отомщу за смерть отца, либо погибну, пытаясь отомстить!
Я продолжала описывать приход Алекса, терзания Ани, когда она пыталась примириться с тем, что человек, которого она полюбила, брат зверя. И кто в таком случае он сам?
Я поведала о поспешном бегстве Ани из пещеры, о том, как Алекс бросился за ней, как она обвинила его в том, что он мог спасти ее отца, но не сделал этого.
— Твой отец не единственный, кто тебя любит, — признался Алекс. — В его смерти Казимир не виноват. — Он отвернулся, скрывая лицо. — Потому что его убил я.
Когда я закончила, последние слова повисли в кабинете, как дым от дорогой сигары — приятный и резкий. Гауптшарфюрер медленно хлопнул два раза в ладоши, потом довольно пылко зааплодировал.
— Браво! — воскликнул он. — Такого я не ожидал.
Я зарделась.
— Спасибо.
Я закрыла блокнот и села, сложив руки на коленях, в ожидании, когда он меня отпустит.
Но гауптшарфюрер наклонился ко мне.
— Расскажи о нем еще, — велел он, — об Александре.
— Но я уже прочла все, что пока написала.
— Да, но ты же знаешь больше, чем написано. Он уже родился убийцей?
— Нет, с упырями все по-другому. Человек сначала умирает насильственной смертью.
— Между тем, — заметил гауптшарфюрер, — и Александра, и Казимира постигла одна и та же несчастливая судьба. Совпадение? Просто не повезло?
Он говорил о моих героях так, как будто они существовали на самом деле. Хотя для меня они и были настоящими.
— Казимир погиб, когда пытался отомстить за убийство Александра, — ответила я. — Именно поэтому Алекс чувствует, что обязан его защитить. А поскольку Казимир более молодой упырь, он, в отличие от Александра, не умеет контролировать свой аппетит.
— Следовательно, у обоих было обычное детство. Были любящие родители, которые водили их в церковь, отмечали семейные дни рождения. Оба ходили в школу. Подрабатывали продавцами газет, рабочими, артистами. Но однажды — так уж распорядилась судьба — очнулись и почувствовали жажду крови.
— Так гласит легенда.
— Но ведь ты же, ты писатель! Можешь написать все, что угодно! — возразил он. — Возьмем Аню. В какой-то момент она готова уничтожить человека, который, как она думает, убил ее отца. Тем не менее ты рисуешь ее как героиню.
Я раньше не задумывалась над этим, но это правда. В жизни нет черного и белого. Человек, который ведет праведную жизнь, на самом деле способен совершить зло. Аня, как и чудовище, при определенных обстоятельствах также способна на убийство.
— Что-то в их воспитании, в их прошлом… Возможно, генетически было заложено что-то, что сделало их теми, кем они стали? — поинтересовался гауптшарфюрер. — Какой-то скрытый дефект? Ведь далеко не все после смерти становятся ожившими мертвецами.
— Я… я не знаю, — призналась я. — Но, думаю, именно нежелание быть упырем сделало Александра другим.
— Ты хочешь сказать, чудовищем с угрызениями совести?
Гауптшарфюрер встал и снял с крючка шинель из тяжелого сукна. На столе осталась нетронутая порция супа.
— Завтра еще десять страниц! — приказал он, вышел из кабинета и запер за собой дверь.
Я аккуратно перевязала ленточкой кожаный блокнот, положила его возле печатной машинки, подошла к письменному столу, взяла тарелку с супом…
И тут услышала, как отпирается замок. Я уронила миску, расплескав суп на деревянный пол. Гауптшарфюрер стоял в дверях, ожидая, пока я к нему повернусь.
Я задрожала — не знаю, что он сделает, когда увидит разлитый суп. Но он, казалось, ничего не заметил.
— Как ты считаешь, что почувствовал Александр, когда в первый раз испил крови своей жертвы? — спросил он. — Стыд? Отвращение?
Я покачала головой.
— Он не смог сдержаться.
— Разве от этого деяние становится менее отвратительным?
— Для жертвы? Или для упыря? — уточнила я.
Эсэсовец уставился на меня, прищурился.
— А это имеет значение?
Я промолчала. Мгновение спустя, когда в замке опять повернулся ключ, я опустилась на колени и слизала все, что смогла, с пола.
Однажды утром после бури, когда снег накрыл лагерь белым одеялом, мы с Дарой вышли из барака на работу и смешались с толпой. Все женщины были закутаны в лохмотья и дико мерзли. Дорога, по которой мы ходили каждый день, пролегала вдоль дальнего забора. Порой мы видели только что прибывшие эшелоны, иногда людей уже сортировали. Случалось, мы проходили мимо тех, кто ожидал «душа», после которого никто не выживал.
В тот день из вагонов выгружали вновь прибывших. Они, как и мы раньше, стояли на платформе, сжимая в руках вещи и выкрикивая имена родных.
И тут я увидела ее.
Она была с головы до пят укутана в белый шелк. На голове фата, которая развевалась на холодном ветру. Она постоянно оглядывалась, даже когда ее погнали в очередь на отбор.
Мы остановились. Все взгляды были прикованы к этому видению.
Невеста, которую увезли с собственной свадьбы, разлучили с женихом и отправили в Освенцим… Это было не самое ужасающее зрелище, которое нам довелось повидать.
Наоборот, оно вселяло надежду.
Выходит, что бы ни происходило здесь, скольких бы евреев ни уничтожили, за пределами этого лагеря мы еще живы: влюбляемся, женимся, просто живем, веря, что завтра наступит новый день.
Главный лагерь Освенцима представлял собой деревушку, где была бакалея, столовая, кинотеатр, театр, в котором выступали певцы и музыканты, некоторые из них были евреями. Было оборудовано помещение для фотографии с инфракрасным освещением, и футбольный стадион. Существовал спортивный клуб, за который могли играть офицеры, и в нем даже проводили матчи: например, узников, которые раньше занимались боксом, выставляли друг против друга, а офицеры делали ставки. Здесь продавалось и спиртное. Офицерам выдавали паек, но, насколько я видела, подчас они складывались продуктами, чтобы вместе напиться.
Я узнала об этом потому, что недели шли за неделями, и гауптшарфюрер время от времени посылал меня с различными поручениями. Иногда я должна была принести ему сигареты, в другой день — забрать белье. Я стала его Läuferin (посыльной), ходила с поручениями повсюду. Иногда он посылал меня в «Канаду» с записками для младших офицеров, которые следили там за порядком, когда он находился в кабинете. Настала зима, температура упала, и я, отбросив осторожность, делала все, что могла, для Дары и других девушек. Когда гауптшарфюрер отправлялся в клуб офицеров на обед или в другой конец лагеря на встречу и я знала, что он продолжительное время будет отсутствовать, то печатала записку на его бланке, в которой предписывалось заключенную А18557, Дару, привести на допрос. Мы спешили в кабинет, где она хотя бы полчасика могла погреться, прежде чем возвращаться в ледяные бараки «Канады».
