— Минка, — пробормотала я.
— Минка.
Он уставился в бумаги, отпуская меня. Как я поняла, таким образом он сказал мне «спасибо».
Больше по имени он меня никогда не называл.
Вещи, которые разбирали в «Канаде», отправлялись в различные европейские города. К ним прилагался подробный перечень, который печатала я. Случалось, что возникали расхождения, и обычно вина ложилась на узницу, укравшую вещь, но чаще воровали сами эсэсовцы. Дара говорила, что не раз замечала, как младшие офицеры прячут что-то в карманы, когда думают, что никто не видит.
Когда перечень не совпадал с содержимым посылки, в кабинете гауптшарфюрера раздавался звонок. В его обязанности входило наказывать виновных, даже если между фактом мародерства и его обнаружением проходило несколько недель.
Однажды днем, когда гауптшарфюрер отправился за обедом в городок, раздался звонок. Как всегда четко, я произнесла:
— Herr Hauptscharführer Hartmann, guten Morgen.
Мужчина на другом конце провода представился герром Шмидтом.
— Мне очень жаль, но герр гауптшарфюрер отошел. Я могу что-то ему передать?
— Да, передайте ему, что груз прибыл неповрежденным. Но прежде чем попрощаться, я вынужден признать, фрейлина… Никак не могу по акценту понять, откуда вы.
Я не стала поправлять его, когда он назвал меня «фрейлина».
— Ich bin Berlinerin , — ответила я.
— Серьезно? Ваше произношение заставляет меня краснеть за свое, — признался герр Шмидт.
— Я жила в школе-интернате в Швейцарии, — солгала я.
— Вот как! Наверное, единственная страна в Европе, которой практически не коснулось опустошение. Vielen Dank, Fräulein. Auf Wiederhören.
Я положила трубку на место с таким чувством, как будто меня подвергли допросу. Когда я оглянулась, герр гауптшарфюрер был в кабинете.
— Кто звонил?
— Герр Шмидт. Подтвердил получение груза.
— Зачем ты сказала, что из Берлина?
— Его заинтересовал мой акцент.
— Он что-то заподозрил? — спросил гауптшарфюрер.
Если заподозрил, означает ли это, что моей секретарской работе пришел конец? Меня отправят назад в «Канаду»? Или хуже того: я паду жертвой очередного отбора?
— Не думаю, — ответила я с бешено колотящимся сердцем. — Он поверил, когда я сказала, что училась за границей.
Гауптшарфюрер согласно кивнул.
— Не все благосклонно отнеслись бы к твоему пребыванию здесь. — Он сел, разложил салфетку и принялся разрезать на тарелке жареного цыпленка. — Так на чем мы остановились?
Я повернулась спиной к машинке, открыла кожаный блокнот. Вчера я написала десять требуемых страниц, но впервые мне показалось, что не следует читать их вслух.
— Начинай! — поторопил меня гауптшарфюрер, взмахнув вилкой.
Я откашлялась.
Я еще никогда так не ощущала свое дыхание, свой пульс.
До этого места я смогла дочитать, пока краска не залила мне лицо и я не опустила глаза.
— В чем дело? — удивился гауптшарфюрер. — Плохо написано?
Я покачала головой.
Он протянул руку и забрал у меня блокнот.
Конечно, никакого биения сердца слышно не было. Одна пустота, осознание того, что мы никогда не будем такими, как прежде. Означало ли это, что он не чувствовал того, что чувствовала я, когда он двигался между моими…
Он внезапно запнулся и покраснел так же густо, как я.
— Лучше это прочесть про себя, — сказал гауптшарфюрер.
Он целовал меня, как будто был отравлен, а я была противоядием. Наверное, так оно и было. Он укусил меня за губу, снова пошла кровь. Когда он прильнул к ране, я выгнулась дугой в его объятиях, представляя, что он пьет из меня.
После я лежала, разметав руки у него на груди, как будто мерила пустоту внутри.
— Я готов все отдать, чтобы вернуть назад свое сердце, — сказал Александр. — Чтобы я мог подарить его тебе.
— Ты и так само совершенство.
Он зарылся лицом мне в изгиб шеи.
— Аня, я далек от совершенства, — возразил он.
В этом кроется магия мгновений перед интимной близостью: мир состоит из вздохов, кожа толще кирпича, крепче стали. Есть только ты и он, и вы так невероятно близки, что между вами ничто не может вклиниться. Ни враги, ни друзья. На этих обетованных небесах, в этом священном месте и времени я могу даже задать вопрос, ответ на который боюсь услышать.
— Каким был твой первый раз? — прошептала я.
Александр не стал делать вид, что не понял вопроса. Повернулся на бок, прижался своим телом к моему, чтобы не смотреть в глаза во время повествования.
— Казалось, что я много месяцев бродил по пустыне и умер бы, если бы не испил. Но вода жажды не утоляла. Я мог бы выпить озеро, но не напиться. Я жаждал того, запах чего, пьянящий, как коньяк, улавливал через кожу. — Он запнулся. — Я пытался бороться с жаждой. Но к тому времени я был уже так голоден, так слаб, что едва стоял на ногах. Я дополз до сарая, вновь призывая смерть… Она несла корзинку, чтобы покормить цыплят, насыпать им в курятник еду. Я увидел ее, прячась под балками. Слетел вниз, как архангел, заглушил ее крик своим капюшоном, затянул на сеновал, где до этого прятался. Она молила сохранить ей жизнь. Но моя жизнь была гораздо важнее. Я разорвал ей горло. Испил до дна, прожевал кости, отодрал плоть, пока не осталось ничего, чем можно было утолить голод. Я был отвратителен и поверить не мог, в кого я превратился. Я попытался отчиститься, но мои руки были испачканы в ее крови. Засунул палец в рот, но вырвать не смог. С другой стороны, впервые за долгое время я не чувствовал голода и наконец-то смог заснуть. На следующее утро, когда родители пришли искать свою дочь, начали звать по имени, я проснулся. Рядом со мной лежало то, что от нее осталось: ее голова с густой светлой косой. Рот мой округлился в немом крике. Эти мраморные глаза, которые смотрели сейчас на чудовище, в которое я превратился… Я сел рядом с ней и заплакал.
Гауптшарфюрер удивленно взглянул на меня.
— Донестр? — уточнил он.
Я кивнула, довольная тем, что он уловил сравнение с чудовищем, о котором сам рассказывал.
— Второй раз это была проститутка, которая остановилась в переулке подтянуть чулки. Было легче, или я сам себя в этом убедил, поскольку в противном случае мне пришлось бы признать, что все сделанное мною раньше — неправильно. Третий раз — мой первый мужчина, банкир, который запирал контору в конце дня. Однажды была девочка-подросток, которая просто оказалась не в том месте не в то время. И светский гуляка, чей плач я услышал на балконе. После этого мне стало наплевать, кем они были. Имело значение только одно: они подвернулись именно в тот момент, когда были мне нужны. — Александр прикрыл глаза. — Оказалось, чем дольше повторяешь одно и то же действие — и не важно, сколько раз отрепетированное, — тем больше оправданий ему мысленно находишь.
