— Откуда ты? — поинтересовалась женщина.
Говорила она по-немецки, а это означало, что мы пересекли границу Германии. Неужели обычные граждане понятия не имеют, что происходит в Польше? Неужели и их эсэсовцы обманывают так же, как нас? Пока я решала, что ответить, она покачала головой.
— Лучше не отвечай. Оставайся здесь. Так будет безопаснее.
У меня не было особых причин ей доверять. Большинство немцев, которых я встречала, — жестокие убийцы без всякой совести. Но ведь были среди них и герр Бауэр, и герр Фассбиндер, и гауптшарфюрер…
Поэтому я кивнула. Она махнула рукой в сторону сеновала. Наверх вела лестница, а через трещину в крыше пробивался солнечный луч. Продолжая сжимать кусок хлеба, я вскарабкалась туда. Легла на постель из сена и заснула, не дожидаясь, пока за спиной жены фермера закроется дверь сарая.
Через несколько часов меня разбудил шум шагов внизу. Я выглянула и увидела, что женщина вносит ведро с водой. На шее у нее висело белое полотенце, в свободной руке — кипа сложенной одежды. Она поманила меня.
— Спускайся.
Я сползла по лестнице и так стояла, неловко переминаясь с ноги на ногу. Женщина сбила в кучу сено, чтобы я села, и опустилась на колени у моих ног. Намочила тряпку в ведре и аккуратно вытерла мне лоб, щеки, подбородок. Тряпка стала черной от грязи и сажи, и она сполоснула ее в ведре.
Я позволила ей обмыть мне руки и ноги. Вода была теплая — настоящая роскошь. Потом она начала расстегивать на мне одежду. Я отшатнулась, но женщина обхватила меня за плечи.
— Тихо-тихо, — пробормотала она, поворачивая меня.
Я почувствовала, как грубая ткань отлепилась от моего тела и упала в лужу у ног. Ощутила влажную тряпку на каждой косточке позвоночника, на торчащих костях таза, на выпирающих ребрах.
Когда женщина развернула меня к себе лицом, в глазах ее стояли слезы. Я руками прикрыла наготу, стыдясь увидеть себя ее глазами.
После того как я переоделась в чистое — мягкая хлопчатобумажная и шерстяная одежда, как будто в облако укуталась! — она принесла еще ведро с водой, брусок мыла и вымыла мне волосы. Она пальцами отскребала грязь, а колтуны, которые не могла распутать, срезала. Потом села рядом со мной, как садилась мама, и начала расчесывать мне волосы.
Иногда, чтобы вновь почувствовать себя человеком, должен найтись кто-то, кто видит в тебе человека, — и не имеет значения, что на поверхности.
***
Целых пять дней жена фермера приносила мне еду: на завтрак свежие яйца, ржаные тосты и варенье из крыжовника, на обед ломтики сыра на толстых кусках хлеба, на ужин куриные ножки с овощами. Постепенно я набиралась сил. Мозоли на ногах зажили, челюсть перестала болеть. Я уже могла сдерживаться и не засовывать в рот еду, как только она ставила ее передо мной. Мы больше не говорили о том, откуда я родом, куда направляюсь. Я пыталась убедить себя, что могу оставаться здесь, в сарае, пока война не закончится.
Я опять оказалась во власти немцев, но, как у собаки, которую так часто били, что теперь она шарахается даже от ласковой руки, во мне росло убеждение, что людям можно доверять.
В ответ я пыталась выказать свою благодарность. Вычистила курятник — эта работа заняла у меня несколько часов, потому что приходилось часто садиться отдыхать. Собирала яйца и аккуратно складывала их в ведро, где они ожидали прихода жены фермера. Сняла паутину с балок, подмела в сарае — под кипами сена стал виден деревянный пол.
Однажды вечером женщина не пришла.
Я ощутила приступ голода, но это не шло ни в какое сравнение с тем, что я чувствовала в лагере или во время перехода. Я без столь многого могла обходиться, что отсутствие одного приема пищи прошло почти незамеченным. Может быть, она заболела или куда-то уехала. На следующее утро, когда дверь сарая распахнулась, я быстренько спустилась по лестнице, понимая, что мне не хватало ее компании больше, чем я хотела себе в том признаваться.
Жена фермера стояла напротив солнечного света, поэтому я не сразу разглядела ее красные, опухшие глаза. Не сразу заметила, что она не одна. За ее спиной, тяжело опираясь на палку, стоял мужчина в фланелевой сорочке и подтяжках. С ним был полицейский.
С моего лица сползла улыбка. Я приросла к полу сарая, так сильно ухватившись за лестницу, что дерево впилось в кожу.
— Прости, — выдохнула жена фермера, но больше ничего сказать не смогла — муж схватил ее за плечи и встряхнул.
Полицейский связал мне руки, открыл пошире дверь сарая и повел меня к грузовику, который стоял у дома.
Мама говорила, что если взглянуть на трагедию под другим углом, то увидишь ее счастливую сторону, которая вдруг блеснет, как золотая жила в горной породе. С этой точки зрения смерть моих близких была благом, потому что они не дожили до того, чтобы увидеть, во что я превратилась, во что превратился мир. Убийство венгерской женщины принесло мне пару крепких ботинок. А если бы не переход из Нова-Сули, я никогда бы не набрела на этот сарай и почти неделю трижды в день не ела бы полноценные завтраки, обеды и ужины.
И хотя фермер, узнавший, что его жена кого-то прячет, и позвонил в полицию, по крайней мере, в следующий лагерь меня отвезли в кузове грузовика, и я сберегла силы, которых не было бы, если бы это расстояние я прошла пешком. Именно поэтому, когда мы 11 марта 1945 года приехали в Флоссенбюрг — по иронии судьбы, в один день с теми, кто начинал этот переход из Нова-Сули! — больше половины женщин погибли, а я была жива.
Через неделю нас посадили в поезд и повезли в другой лагерь.
В последнюю неделю марта мы прибыли в Берген-Бельсен. В вагоны нас набили, как селедок в банки, поэтому даже малейшее шевеление означало, что или в тебя упрется чья-то нога, или раздастся чей-то недовольный окрик. К тому же все отчаянно пытались держаться подальше от переполненного ведра, которое мы использовали в качестве туалета. Когда поезд остановился, мы выбрались наружу, держась друг за друга и пошатываясь, как пьяные. Сделав всего пару шагов, я опустилась на землю.
Первым, что я почувствовала, был запах. Не смогу описать его, даже пытаться не стоит. Жженая плоть Освенцима ничто в сравнении с этой вонью болезни, мочи, дерьма и смерти. Она забиралась в ноздри, горло, заставляя дышать через рот. Повсюду были груды мертвых тел: некоторые беспорядочно валялись, другие были аккуратно сложены, как строительные блоки или колода карт. Те, у кого хватало сил передвигаться, оттягивали тела в сторону.
В этом лагере болели тифом. А как здесь можно было не заболеть, когда в барак, рассчитанный на пятьдесят человек, набивались сотни людей, когда уборной служила дыра в полу, когда не хватало еды и свежей воды для тысячи узников, которых сюда загнали?
Мы не работали. Мы гнили. Ползали, как улитки, по полу барака, потому что только так могли все разместиться. Надзиратели приходили и уносили мертвых. Иногда уносили и живых. Они ошибались не специально; мы и сами не всегда могли сказать, кто жив, а кто уже умер. Всю ночь раздавались тихие стоны, кожа блестела от горячки, узницы страдали галлюцинациями. По утрам мы тащились на улицу на перекличку, выстраивались в ряд, и нас часами считали.
