Вскоре за долги Головача лишили дома, земли, и теперь его семья ютилась в наспех вырытой землянке, не имея порой и куска хлеба, чтобы накормить своих вечно голодных детей. При всем этом жена Головача никак не могла быть ему опорой, потому что от вечного недоедания, криков детей сделалась сварливой, злобной женщиной, проклинающей своего неладного мужа. Встречала она Головача всегда одним вопросом:
— Принес?
И если он ничего не приносил, то получал возможность в полной мере насладиться темной стороной своей семейной жизни, тем более, что светлой у него и не было. А с некоторых пор он боялся вообще притрагиваться к жене как к женщине, чтобы не вызвать немедленного появления на свет ещё одного голодного, кричащего ребенка…
Прозора, живущая теперь интересами мужа, в один прекрасный день появилась у землянки, где жила несчастная семья. Жену Головача никто в селе давно не звал по имени или по прозвищу мужа, только — Неумеха. Она и сама так к нему привыкла, что охотно откликалась.
Возле землянки копошились двое детей — остальные, постарше, убежали куда-то — малыш, едва ковылявший на тонких ножках, и грудной младенец, который как раз тщетно терзал материнскую грудь в поисках хоть капли молока.
Сама мать была так грязна и неубрана, что даже у видавшей виды Прозоры засвербело в носу, когда подле женщины-замарашки она попыталась вздохнуть поглубже.
Прозора пришла не с пустыми руками. Она нашла в своих владениях домик, который прежде занимала старушка, что помаленьку лечила народ Холмов отварами трав и молитвами, когда те нуждались в лечении.
Недавно старушка умерла, и по причине отсутствия у неё родственников её домик, небольшой, но очень чистенький, отошел во владение князя, то есть стал собственностью Лозы.
Просто так отдать его семейству Головача Прозора не хотела. Неумеха в момент превратила бы избу в подобие землянки. С такими, как эта женщина, лентяйками у новой госпожи разговор был особый — они должны бояться. Потому Прозора и решила показать себя властной, жестокой и короткой на расправу.
Вообще село Холмы считалось зажиточным. Смерды в основном были свободными и, кроме семей двух холопов, исправно платили полюдье.
Когда Прозора заглянула в глаза Неумехи и увидела там лишь пустое бессмысленное выражение, она побоялась, что той уже ничем не поможешь. Но решила попробовать.
— И долго ты собираешься так жить? — строго спросила она сидящую на земле женщину.
Та растерянно вскочила.
— Дак… это… муж работать не хочет!
— А ты что делаешь?
— Дак… это… дети же!
— Слушай меня внимательно. Я тебе помогу. Ты получишь еду, одежду, дом, а через три дня я тебя навещу и посмотрю: если дети будут голодные, неумытые, если у тебя в доме будет грязно, тебя высекут плетьми перед всеми сельчанами. Если ты опять не исправишься, я отправлю тебя в монастырь, а детей отдам в другие семьи — кто возьмет. Мужу твоему я подберу другую женщину. Посноровистей. Поняла?
— Дак я же… не умею! — вдруг вымолвила непослушными губами Неумеха и разрыдалась.
— Но ты и не хочешь учиться! Зачем тогда замуж шла? Или сразу в монастырь пойдешь?
— Не хочу в монастырь!
— Тогда учись. Другого выхода у тебя нет. Для начала пришлю тебе свою челядинку — она тебя поучит. Или с людьми по-людски живи, или в келье отдельно от людей век доживай!
Неумеха моргнула внезапно ожившими глазами. Кажется, она поверила, что Прозора не шутит. Ей и самой, наверное, надоело существовать будто в кошмарном сне, от которого некому было её пробудить…
Дома муж Прозоры строгал для жены новое веретено. Госпожа не чуралась работы, в которой сама была искусница. Ее волновало другое.
— Что ты скрываешь от меня, мил друг? — попеняла она мужу.
— Скрываю, — согласился он, — потому что говорить рано. Я ещё не все продумал. Решил лишь к напасти, которую ты напророчила, загодя приготовиться…
— Боишься, я сглазить могу?
— Что ты, женушка, и в мыслях не держал!
— Немедля признавайся! — нарочито строго прикрикнула на него Прозора. — А то дождешься, нашлю на тебя порчу…
— А что со мной тогда случится?
— А то, что в опочивальне рядом со мной бревном лежать станешь, лукаво ответила Прозора.
— Неужто ты и себя не пожалеешь?
— Охальник! — покачала головой женщина. — Ничем-то тебя не испугаешь.
И добавила уже без улыбки:
— Ты привык жить один. Как и я сама. Но теперь ты решил жить вместе со мной. Как прежде. А прежде мы друг от друга ничего не скрывали. Я не хочу к другому привыкать. Знаешь ведь, и от женщины может быть польза.
Он помедлил и со вздохом потер мочку уха. Так и не избавился от былой привычки в минуту размышлений за ухо хвататься.
— Эх, Софьюшка, как говорится, на небо крыл нет, а в землю путь близок… Но то люди про смерть говорят, а я — про жизнь.
— Живыми в землю? — удивилась Прозора.
— Не в землю, а под землю. Хочу по-своему упредить напасть, под землею соорудить город. И чтобы вход в него был тайный, чужим неведомый. Как опасность углядим, так вместе с селянами в него уйдем.
— И ты думаешь, враг об этом не догадается?
— Не должен. Где это прежде видано, чтобы народ под землею прятался?
— Али ты один умный?
— Умный, не умный, а такого прежде не слыхивал. Тут мы с Головачом прикинули, где сделать два-три тайных лаза, а где дырки для воздуха пробить, чтобы не задохнуться.
— А коли земля обвалится да всех заживо погребет?
Лоза с досадой посмотрел на жену.
— Для чего же мы думу думаем? Чтоб не подобно червякам под землю залезть, а чтоб это неопасно было. Головач рассказывал, люди в горах руду добывают и не то что землю, камень пробивают. Пещеры делают, ходы длинные… Обвалится! Ты бы Головача послушала. Обвалится! Подпорки поставим. Русский мужик — умный. Головач надумал наружу вроде как трубы сделать, для воздуха, и скрыть их под пни старые. А один ход прорыть подалее, чтобы в случае чего из нашего подземного города прямо в лес выйти. Головач…
— Головач! Головач! — вздохнула Прозора. — Был бы он бабой, неладное бы подумала…
Ворчала Прозора по-бабьи вслух, а умом понимала: то, что задумал муж, дело верное. Крепость для обороны им не построить. Да и сколько простоит в осаде такая крепость? Малому люду одна дорога — получше спрятаться. А из такой норы и ворога доставать сподручнее. День за днем. Известно ведь: блоха маленькая, а кусает больно!
Глава двадцать четвертая. Острый привкус опасности
Анастасия с Заирой окончили свое повествование, и над куренем повисла тишина. Тури-хан не мог прийти в себя от изумления и злости: на его степной город напал отряд кипчаков в каких-нибудь пять десятков всадников! Кто же это смог осмелиться? Понятно, от женщин он ничего путного не добьется. Они, небось, от страха и не видели ничего, сидя в куче травы…
