Неумеха перекрестилась.
— Пронеси, господи!
— Напугала я тебя?
— Ну ежели подумать, всякое дело может бедой обернуться… Женщины вот при родах помирают, что ж теперь, и не рожать вовсе?
— Ты будто что сказать хотела?
— Хотела, матушка… Он поддается!
— Кто, Любомир?
— Горб его поддается! Сперва такой твердый был, как булыжник. Мнешь его, мнешь — ничего! А ныне спина как бы отзывается. Мол, нравится мне это, наберитесь терпения…
— Так тебе спина и сказала?
Неумеха опустила глаза.
— Ты надо мной смеешься, а я чую, Любомиру легче стало. Только он молчит, все ещё не верит. — Она помолчала и выдохнула: — Мы ведь горб ему промерили?
— Вестимо. И что?
— А то, что его спина как бы длиннее стала, а сам горб меньше.
— Ты Любомиру об этом говорила?
— Нет.
— И помалкивай. Еще посмотрим. Хуже всего — зря обнадеживать.
— И еще, матушка-боярыня, домой я сбегаю, ребятишек покормлю.
— Сбегай. Ежели тебе трудно, ты скажи, я ведь не неволю.
Шагнувшая было к двери Неумеха застыла на месте.
— Не могу не приходить. Я давеча Пресвятой Богородице молилась, так голос мне был.
— Голос?
— Голос! И сказал он мне: отныне, Неумеха, дело твое — хвори людские лечить.
— Ой, врешь ты, девка, — улыбнулась Прозора. — Да не гоню я тебя. Беги, корми своих ребятишек. И возвращайся. Я теперь, пожалуй, без помощницы и не смогу.
— Я — мигом!
Неумеха и вправду побежала, а Прозора положила голову на руки и незаметно для себя заснула. Среди бела дня!
Наверное, в Холмы как раз спустился ненадолго языческий бог сна, потому что присевший под яблоней Любомир тоже нечаянно заснул. Скорее от усталости. Сидел себе, думал, да и провалился в сон. Совсем замучили его бабы своим лечением!
Нет, он не жалуется. Знахарка пока ни в чем его не обманула. Сказала, будет трудно. Так и есть. Обещала — будет больно. Если бы ещё поклялась, что его муки не напрасны… Не обещала. Теперь остается лишь ждать да надеяться. На чудо или на самого себя?
Глава тридцать седьмая. Терпкий воздух родины
Третий день шел по русской земле верблюд Анастасии. Прежде она и не представляла, что монголы зашли на Русь так далеко.
Она невольно шла вслед за огромным войском, которое, словно гигантский плуг, захватывало и вырывало с корнем города и селения, оставляя за собой развалины городских стен, пепелища сел да трупы…
Молодая женщина поняла наконец всю глубину страшного бедствия Руси. Первое время она ещё останавливалась подле мертвых. Двоих — мужчину и женщину, подумала, что муж и жена, — изрубленных на куски, кое-как похоронила, но потом поняла, что у неё попросту не хватит сил хоронить всех.
А куда она шла? Туда, где, как ей казалось, был родительский дом. Она не знала, далеко он или близко, но почему-то ждала, что за следующим поворотом откроется серебристая лента реки её детства и покажется на невысоком пригорке церковь Лебедяни, городские стены…
Она ждала этого и боялась: а вдруг и здесь побывало войско и оставило после себя лишь развалины и трупы.
Ее сынишка, впервые проснувшийся в корзине на спине верблюда, пришел в восторг и, показывая на него пальчиком, закричал:
— Мока!
Так верблюд и стал Мокой, охотно откликаясь на странную кличку.
Анастасии повезло с ним. Это животное, привычное ко всякого рода поклажам, терпеливо переносил любой корм и любые дороги. Он покорно вставал и ложился по мановению её руки и без устали шагал версту за верстой.
Никто ни разу не встретился ей. Поначалу солнце ещё было жаркое, жгучее, потому она разорвала свое покрывало и прикрыла корзины с детьми.
Владимир попытался даже вставать в корзине, и Анастасия вынуждена была привязать его к верблюжьей упряжи. Из куска покрывала она соорудила для него маленькую чалму.
Чего у неё было теперь вдоволь, так это воды, а ночуя с детьми в одной брошенной избе, она нашла в сенях немного брюквы.
Негде было достать молока, и она кормила Владимира чем придется. Хорошо, что неприхотливостью в еде он пошел в своего отца Всеволода, даром что тот был князем. Он с одинаковым удовольствием ел печеную репу и сырую морковку, которую Анастасии удалось отыскать на заброшенном огороде.
То ли верблюд шел теперь слишком быстро, то ли войско впереди них почему-то сбавило шаг, но на пути Анастасии стали встречаться все более свежие пепелища. Кое-где сожженные дома ещё дымились, и тогда она испугалась: вырваться из плена, чтобы опять попасть в плен?
И она решила свернуть в сторону от дороги, по которой шло войско.
Анастасия и теперь двигалась на север, но уже забирала левее, к западу.
Прошло две недели её странного, одинокого пути. Несмотря на теплые дни, начало осени уже давало себя знать холодными ночами.
Анастасия укладывалась с малышами на жесткой войлочной подстилке и укутывала детей одеялом из верблюжьей шерсти. Она часто просыпалась, прислушиваясь к их дыханию, боялась, что дети простудятся. Но пока обходилось. Все же она с тоской оглядывалась по сторонам, в надежде увидеть хоть какое-нибудь жилье.
Теперь беглянка ехала окраиной густого леса, на опушке которого ближе к полудню решила остановиться. За небольшой солнечной поляной лесок был ещё совсем молодой и насквозь просвечивался солнцем. Кое-где в зарослях ежевики ещё чернели редкие ягоды, и Анастасия решила разложить небольшой костерок, чтобы сварить питье на листьях и ягодах себе и сынишке и доесть, размочив в нем, последний кусок лепешки. Ойле, по счастью, пока обходилась материнским молоком.
Даже в её нынешней полуголодной жизни Анастасии дышалось удивительно легко. Как, оказывается, надоел ей однообразный линялый ковер выжженной солнцем степи! Пыль, песок, сухая трава. Теплая, затхлая вода.
Она посадила сына возле спящей Ойле и наказала:
— Охраняй сестру!
Моку она даже не стала привязывать — он медленно бродил рядом, выискивая полюбившиеся ему зеленые кустики травы.
Ручей протекал неподалеку. Настоящий лесной ручей, прозрачный и холодный. Где-то там, в большом лесу, он вырвался на поверхность, промыв себе дорогу сквозь ворох опавшей листвы, и теперь весело бежал к свету, на равнину, туда, где его ждали объятья большой реки.
Анастасия не выдержала и окунула лицо прямо в ручей. Мамочки, так и скользнула бы в него серебристой рыбкой и понеслась вперед…
"Опомнись, тебя дети ждут!" — сурово сказала она себе, но никак не могла прогнать с лица блаженную улыбку.
