Анастасия набрала воды в котелок, а потом и в маленький серебряный сосуд с выдавленными на нем знаками на незнакомом языке, похожими на маленьких жучков. Сосуд подарил ей Аваджи, когда вернулся из похода на Китай. Теперь она могла с легким сердцем выплеснуть из него остатки коричневой степной воды.
Почти бегом вернулась Анастасия к детям, пообещав себе привести к ручью Моку. Работяга-верблюд заслужил право напиться такой воды.
Как раз в это время Владимир, считая, как видно, охрану сестры делом скучным, поковылял к зарослям ежевики, покачиваясь на ещё нетвердо стоящих ножках, и потянулся к сине-черной ягоде.
Анастасия едва успела подхватить его на руки — заросли ежевики, с виду такие невинные, таили для малыша опасность. Она вспомнила, как однажды в кусты ежевики свалился один из её дядьев — братьев отца. Вытащили его окровавленного, точно изодранного злыми собаками.
Она налила сыну воду в маленькую пиалу, а сама распеленала и стала кормить дочь. Из-под густых бархатных ресниц малышки на неё смотрели черные глаза Аваджи. У Анастасии болезненно сжалось сердце: "Где ты, любимый? Доведется ли вновь свидеться?!"
Ойле опять заснула, а сыну, за неимением игрушек, она сунула в руки сосуд из-под воды. Теперь ребенок сидел и, нахмурив брови, водил пальчиком по выдавленным на серебре знакам, будто читал их.
Моку она отвела к ручью и, стоя подле него, размышляла, в какую же сторону идти дальше?
Молодая женщина беспомощно оглянулась: залезть бы на дерево, так деревца поблизости росли тонкие. Разве что орех, молодой, но крепкий…
Она вздохнула и ухватилась за нижнюю ветку. Подтянулась. Хорошо, что рядом нет никого, кто бы посмеялся над её неуклюжестью. Хоть рождение двух детей и лишило Анастасию былой ловкости, а до верхней ветки дерева она все же добралась и посмотрела вдаль.
Из груди её чуть было не вырвался торжествующий вопль: оказывается, поблизости, рукой подать, располагалось селение. Не сожженное и не разрушенное. Просто оно скрывалось от глаз за одним из двух невысоких холмов.
Селение было явно русское, с привычными сердцу избами, с журавлем колодца, с копнами сена на краю села — все такое родное и близкое, что Анастасия заплакала, прижавшись щекой к прохладному гладкому стволу.
Спустилась она быстро. Да просто соскользнула вниз по стволу, забыв былую осторожность. Она ухватила Моку за повод — надо было погрузить в корзины детей, собрать кое-что, уже разложенное на поляне, и в путь!
Она привычно нахлобучила на голову сына самодельную чалму. Сама закуталась в покрывало, совсем не по-русски, и не подумала о том, какой она покажется постороннему взгляду.
Потом заторопилась, подгоняя верблюда, так как боялась, что увиденное ею сверху селение — морок, и если она не поспешит, то таковым оно и окажется, исчезнет. Вот доедут они до края холма, а за ним никакого села и в помине нет!
Только переехав луг, она опомнилась: странно будет выглядеть верблюд посреди русского села. Анастасия вынула из сумки железный прикол и привязала Моку — он сможет пока пастись, а она разберется, что это за село.
Анастасия привычно привязала к себе платком маленькую Ойле, взяла за руку Владимира и вошла в село, вне себя от волнения. Это было настоящее село! С добротными избами, резными наличниками. На коньке самого большого, по виду господского дома гордо смотрел окрест искусно вырезанный деревянный петух.
Это была Русь. Ее долгожданная Русь!
И совсем не удивило Анастасию, когда какой-то стройный, смутно знакомый юноша, который вышел на крыльцо этого самого дома с петухом, изумленно вгляделся в неё и проговорил:
— Настюшка!
Глава тридцать восьмая. Взявши чужую боль
Прозора ощущала себя настоящим врачом. И хотя на Руси не знали женщин-врачей, а она, посмеиваясь, называла себя то лекаркой, то знахаркой, людям, истомленным болезнями, она казалась избавительницей, как бы её ни называли.
Осматривая больного, она всегда бормотала что-то непонятное — кто из неграмотных крестьян мог распознать в затверженных ею наизусть строчках трактата Ибн Сины "Канон медицины" обычную латынь?
Один только арамейский врач Арсений разгадал её суть, но и он не стал бы о том никому говорить. Он лишь проявил уважение к мужественной женщине, которую с некоторых пор считал для себя авторитетом.
Возможная неудача в лечении Любомира грозила ухудшением мнения о ней как об опытной целительнице, только до того ли ей было? Она понимала, что случай перед нею весьма трудный, надежды мало, а все же к лечению приступила.
Уже через две недели Прозора могла бы, как в присказке, говорить себе: "Не верь глазам своим!" А на её глазах происходило чудо. Хоть она и запретила Неумехе говорить о том Любомиру, а понимала: лечение начато не напрасно!
— Ты ничего не чувствуешь? — осторожно спрашивала она юношу.
— Чую, — он почему-то понизил голос, — будто кости растут. И хоть говорю себе, что такого не бывает, но слышу, ежели не кажется, что по ночам такой хруст стоит, мертвого поднимет!
Про хруст у врачей древности ничего не говорилось, потому Прозора сперва засомневалась: не мерещится ли то ему? Не принимает ли желаемое за истинное?
Все же через три недели от начала лечения Неумеха, которая измеряла Любомиру спину, так закричала, что Прозора, читающая тут же книгу трудов Гиппократа, вздрогнула и так подхватилась из-за стола, что упала посреди горницы и чуть сама себе горб не нажила! Как ни предупреждала она глупую бабу, та не выдержала — молодо-зелено!
Поднялась Прозора с помощью сконфуженной помощницы и поинтересовалась, не пожар ли случился, не потоп ли вселенский?
— Матушка, — приговаривала Неумеха, от волнения заикаясь и тыча ей в лицо шнурком с завязанным ими узелком. — Хотите верьте, хотите нет, а узелок надо новый вязать, на ладонь пошире!
— Может, этот слабо завязали и он сполз?
— Никак он не мог сползти! — запротестовала та. Она не могла допустить, чтобы из её рук вырывали такую долгожданную победу.
Прозора, глядя на застывшее в ожидании лицо Неумехи, потрепала её по плечу:
— Не серчай. Кто другой этому поверит? Ежели и дальше так пойдет… она осеклась, увидев загоревшийся надеждой взгляд Любомира. — Рано ещё говорить об успехе, рано!
Она не могла допустить ошибки, а тем более дать юноше напрасную надежду.
— Делай и дальше, как говорю! — строго наказала она Неумехе и со значением глянула ей в глаза.
Та поняла, до срока надо держать язык за зубами. Напрасно Любомир добивался от неё последнего слова. Помощница лекарки держалась твердо, говорила лишь:
— Время покажет!
Между тем и боярыня Агафья направила своего посланца в Холмы. Молила слезно разрешить повидаться с сыном. И ей Прозора не уступила. Упрекнуть знахарку никто не мог: она первым делом выговорила себе свободу в действиях. Потому и сказала, как отрезала:
