Теперь его добра уже хватит и на табун, только вот когда он доберется до своей юрты? Да и цела ли она? А если Ана говорила правду о своих предчувствиях и о том, что хан нарочно отсылает его прочь?
Глупый баран! Осталось только шею свою под нож подставить! Разве он должен был думать о том, как лучше приказание светлейшего исполнить? Семью надо было спасать! А он испугался презрения товарищей…
Нет, не думать об этом! Даром, что ли, везет он с собой чувал (Чувал большой мешок (тюрк.).), полный богатой добычи? Сейчас главное — добраться до куреня Тури-хана, где стоит и его юрта, забрать жену, детей… Опять! Ведь только сбежав как вор, он может где-то вдали наслаждаться семейным счастьем. Просто так из войска никто его не отпустит…
Но тут впереди случилась неприятность: лошадь одного из джигитов угодила ногой в нору суслика и сломала ногу. Она грузно рухнула наземь, придавив собой всадника.
Идущий следом конь шарахнулся в сторону. Наездник не упал, зато вылетел из седла другой, задремавший от усталости. Отпрянувший конь задел его коня крупом…
Началась свалка, и Аваджи, оставив неприятные мысли, поскакал туда наводить порядок.
Воины роптали. Но железная дисциплина, которую поддерживал ведущий это крыло батыр Джурмагун, помогла избежать серьезных волнений.
Теперь уже не только полководцам Бату-хана, но и обычным юз-баши вроде Аваджи, было понятно, что не удастся с наскока покорить урусов, лишь пригрозив им истреблением.
Случались на пути монголов города, откуда навстречу им выходили с хлебом-солью, но таких было мало. Остальные бились до последнего воина.
Напрасно молодой чингизид Батый, как звали его урусы — а исполнилось ему всего девятнадцать лет, — по совету полководцев приказывал вырезать в непокорных городах всех от мала до велика. Страшная весть о беспощадности нехристей летела впереди их огромного войска, урусы содрогались от ужаса, но продолжали сопротивляться не на живот, а на смерть.
Этой поздней осенью монголы возвращались обратно. Они не захотели идти в глубь северного урусского края с его непроходимыми лесами и топкими болотами.
Багатур Джурмагун хотел к зиме привести свое войско назад в Мунганскую степь — привычную «кормушку» монголов, но, похоже, его планам не суждено было исполниться.
Монголо-татарское войско вязло на тяжелых размякших дорогах и теряло дни, недели на преодоление глупого сопротивления урусов.
Так думал Аваджи. Как воин он понимал непокорных, но и жалел их, потому что знал, как много урусских городов погибло от того, что князья то один, то другой — думали не о народе, а о себе, мечтая или поиметь выгоду от того, что терял силу сосед, или помня о каких-то там своих обидах. Получалось, что урусы бились не все вместе, а как бы каждый за себя. Потому монголы и побивали их числом. Не объединившись, урусы не могли стать для них серьезной силой.
Наконец, похоже, влага в небесных сосудах иссякла. Северный ветер собирал обрывки туч, точно овец, в огромные стада и гнал их прочь, к югу. Следом за ним шел мороз.
Теперь по утрам, для того чтобы напиться, монголам приходилось в сосудах с водой разбивать все более толстую корку льда.
Вскоре войско вышло на равнину, и теперь перед ним открылся город. Судя по всему, он был не очень большой, но хорошо укрепленный.
Как было и принято у монголов, Джурмагун отправил к городу своих посланников, требуя от сидевшего здесь князя десятую часть того, что было в городе: "в людях, в лошадях и во всяком…"
Князя не смутила ни численность монгольского войска, ни малость, по сравнению с ворогом, его дружины. Ответил он послам просто:
— Когда нас в живых не будет, придете и возьмете!
Для Аваджи, как и для остальных монгольских багатуров, название города — Лебедянь — ничего не значило. Он даже не догадывался, что его жена родом отсюда.
Аваджи пытался уверить себя, что если о прошлом не говорить, то его и легче забыть. Его жена живет с детьми в степном ортоне… А если нет?
"Вдруг Тури-хан попытается сделать Ану своей наложницей? — мучительно размышлял он — Покорится она ему? Нет!.. А тогда хан позовет Бучека…"
Аваджи с ужасом вспомнил женские крики, мольбы о помощи, порой доносившиеся из ханской юрты. Случалось, рабы выносили оттуда завернутые в дерюгу мертвые тела…
Ведь и Ана может умереть! Что же тогда станет с детьми? Эти мысли, вспыхнув у него в мозгу, высветили самые укромные уголки, куда он прятал свои сомнения. Если погибнут его жена и дети, то их убийцей станет не кто иной, как сам Аваджи!
Монголо-татарское войско стояло у стен Лебедяни. Три самых опытных багатура Джурмагуна, держась поодаль, чтобы не быть пораженными урусской стрелой, объезжали на лошадях город, пытаясь высмотреть в его обороне слабое место.
Город к обороне подготовился как следует: глубокий ров, опоясывающий его стены, был заполнен водой. Сами стены — на редкость высокие и гладкие выглядели неприступными.
Из-за распутицы пороки — стенобитные машины — далеко отстали от конницы, и без них нечего было и думать приступать к штурму города. Кроме того, поблизости не было леса — он виднелся далеко на горизонте, — а без деревьев, которыми можно было бы завалить ров, не удастся подогнать к стенам и пороки.
Полководцы удалились на совет в юрту главного, Джурмагуна — рабы только что собрали её на сухом пригорке; с него было удобно наблюдать за непокорным городом. По кольцу, вокруг юрты Джурмагуна, стали расти юрты его тысяцких и некоторых сотников.
Аваджи к числу приближенных Джурмагуна не относился. Юрты у него теперь не было, так что юз-баши ночевал со своими нукерами где придется. Если было под рукой сено — стелили его на землю, не было — укладывались на войлочной подстилке, которую возили притороченной к седлу.
Нескольких нукеров Аваджи послал на разведку в поисках ближайшего селения, чтобы найти место для ночлега. Причем он единственный послал людей в сторону леса, рассудив, что на его опушке может найтись изба-другая…
Он угадал. За одним из небольших холмов, не видное с дороги, его воины обнаружили небольшое селение.
Разведчики, хоронясь, понаблюдали за селом. Урусы сновали по нему туда-сюда, не подозревая о надвигающейся опасности. Из труб вился дымок, далеко окрест пахло свежим хлебом.
Теперь сотня могла разместиться в тепле и сухости, которых джигиты давно не видели, и как следует отдохнуть. Сообщили своему тысяцкому, где собираются ночевать, и поехали. Открыто, ничего не боясь. Да и кто мог им противостоять в каком-то заброшенном местечке с двумя-тремя десятками домов!
Селение встретило их тишиной. Дымов из труб, о которых говорили разведчики, больше не было видно. Не раздавалось ни звука.
— Испугались! — удовлетворенно хмыкнул один из десяцких. — Сидят в домах, дрожат, как мыши. Дрожите, дрожите, мы идем!
