— День-то у меня нынче удачный, — приговаривала хозяйка. — В кои веки встретишь печатью отмеченного!
"О чем это она говорит? — с досадой подумал Любомир, слушая слова Прозоры. — Туману напускает. Эдак любого от себя отвратить можно".
— О твоей сестре баю, юный Кулеш, — ответила на его молчаливый вопрос женщина.
— И чем же я отмечена? — поинтересовалась Анастасия, впрочем, особого любопытства не испытывая. Решила, что знахарка отдает должное её девическому облику.
— Такой печатью, — сказала Прозора, — что мне с тобой и не тягаться!
— Отчего же тогда я её не чувствую? — сощурилась девушка.
— Значит, ещё время не пришло, — загадочно проговорила знахарка и уже другим тоном добавила: — А у меня как раз репа вареная поспела.
Слегка подтолкнув гостей к столу, Прозора ловко выхватила из печки пузатый чугунок, от которого по избе поплыл духмяный запах укропа и ещё какой-то пряной травы. Брат с сестрой, хоть и не были голодными, почувствовали прямо-таки зверский аппетит. Хозяйка поставила на стол янтарные крепенькие грибы, вяленую на солнце рыбу, хрусткие огурчики, моченую бруснику. Она и выходила, и опять заходила в избу, а детям Астаховым казалось, что она ни на миг не выпускает их из-под своего цепкого взгляда.
— За делом ко мне или мимоходом, с оказией? — Прозора наконец управилась и села за стол, уставленный так, что не осталось и свободного места.
— Я попросила Кулеша познакомить меня с его спасительницей, хочу высказать сестринскую благодарность, — уважительно откликнулась Анастасия.
— Услуга невелика, — отмахнулась Прозора. — Много ли надо ума вывих вправить?
— А я бы не смогла, — запротестовала Анастасия. — И вообще из наших мало кто бы смог. Сокол с лету хватает, а ворона и сидячего не поймает.
— Насчет ворон ты, дочка, права. Особо много их среди лекарей развелось. Иной возьмется больного от кашля лечить, да в гроб и загонит!
Прозора сказала это с таким сердцем, что чувствовалось: наболело.
— А могла бы ты меня к себе в обучение взять? — вдруг вырвалось у Анастасии.
— Могла бы, отчего не взять, да уж больно хороша ты…
— Да что же это делается! — рассердилась девушка. — Раз лицом вышла, значит, и ума нет?!
Прозора улыбнулась.
— Не к тому я. Говорят, ученая знахарка хуже прирожденной… Что всполохнулась? Смеюсь я… Не судьба тебе у меня учиться. Осенью сваты в ваш дом придут. Высоко взлетишь ты, голубка сизокрылая, да недолгим будет твое счастье…
Сказала недоброе и примолкла: мол, судьба, с нею не поспоришь!
Брат с сестрой обратно возвращались, Любомир всю дорогу сетовал:
— И чего я тебя к этой знахарке потащил? Совсем глупыми речами голову задурила. Пророчица!
Теперь оказалось, правду она пророчествовала.
Потому, когда арамейский врач сказал о князе то же, что и когда-то о нем самом:
— Все в руках божьих! — Любомир не выдержал.
Отправился к Прозоре и мольбами-уговорами склонил знахарку к согласию появиться в княжеских палатах и самолично осмотреть Всеволода.
Глава восьмая. Зачарованный
Аваджи, как обычно, сидел на пятках в шатре Тури-хана. Лицо его по-прежнему было непроницаемо, но если бы знал светлейший, о чем думает его верный нукер, в очередной раз уверился бы в своих подозрениях насчет его жены: чародейка она, колдунья!
Ибо думал Аваджи не о дальних походах и славных победах, как приличествует сотнику. Не о кипчакских тонконогих скакунах, не о богатых землях, не о золотых монетах и драгоценных камнях…
Думал нукер о том, что завтра, как обычно, приедет в курень торговец. На своем худом верблюде привезет он ткани, мази-притирания, нитки и прочую мелочь. И он, Аваджи, закажет торговцу маленькую деревянную, расписанную цветами качалку, в какой урусы укачивают своих детей. И когда Ана родит сына — он почему-то был уверен, что она носит сына, — станет укачивать малыша в этой колыбельке.
Если бы мог слышать его мысли Тури-хан! Разве не крикнул бы в изумлении:
— Опомнись, Аваджи! Это не твой ребенок! Неужели ты собираешься выдавать княжеского ублюдка за своего сына?! Она опоила тебя колдовским зельем!
— Опоила, — согласился бы Аваджи. — Но вовсе не ядом, а любовным напитком. А из её рук я выпил бы даже яд.
Впрочем, теперь и сам Тури-хан был влюблен. Но любовью мужчины и воина. Его пятая жена Айсылу пришла к нему девственницей, но в ней уже сказался дух женщины Востока. Объятия Айсылу ещё робкие, неумелые, но она быстро учится искусству любви.
Хан на радостях послал новому тестю такой большой калым, какой не платил за четырех первых жен. Всех вместе. И отец, и мать Айсылу счастливы уже тем, что страшное событие в жизни их дочери окончилось для неё не позором, а возвышением: она стала женой самого повелителя степей!
Любовь мужчины окрыляет его, но не затмевает разум! Так сказал бы Тури-хан. Он полюбил Айсылу. По-своему. Например, сегодня, перед выездом в степь, где хан собирался устроить смотр готовности своего трехтысячного войска, он провел ночь в шатре своей любимой жены.
Но как только наступило утро, он ушел в свой шатер, чтобы потом о пятой жене больше не вспоминать. Для этого существовали ночи.
Тури-хан ехал по степи в сопровождении сотни тургаудов, которых возглавлял Аваджи. Их прозвали «верными», потому что они поклялись отдать свои жизни ради любимого хана-багатура. И никто не сможет заставить их нарушить данное слово.
Год назад хан посылал Аваджи на обучение к Элдену — опытному воину-монголу, которого светлейший назначил командующим своими войсками.
Для этого Элден с помощью своих воинов разбил в Кипчакской степи огромный лагерь, где и проходили учения. Кормили джигитов живущие в этих землях кипчакские племена в слабой надежде на то, что подобное усердие поможет им избежать разрушительных набегов кровожадных степных волков.
Здесь, в лагере, достоинства и недостатки будущих багатуров были особенно видны, и после обучения, кивая на Аваджи, Элден сказал хану:
— Можешь на него положиться.
Потому набирать свою сотню «верных» Тури-хан без колебаний поручил Аваджи. Юз-баши теперь сам готовил нукеров. Сам следил за их обучением, проверял оружие и даже каждый день первым снимал пробу с похлебки, которую варили для нукеров.
Смотр своим войскам Тури-хан назначил у Рыжего холма. Так назывался он потому, что покрывавшая его в начале весны изумрудная зелень шайтан-травы под палящими лучами летнего солнца выгорала до рыжего цвета, и тогда казалось, что холм со всех сторон обтянут огромной рыжей шкурой.
Теперь на вершине его, на резном кресле-троне, напоминавшем скорее трон урусских князей — никто не должен подумать, будто Тури-хан хочет подражать величию Повелителя Вселенной, — сидел светлейший, перед которым медленной рысью проходили его джигиты.
