— Ну и что же? — сказала Наташа. — Я никому не скажу, и ты не говори. Забудь о том, что было.
— Первый аборт, — сказала Неля. — А вдруг у меня больше не будет детей? Валерик… он так мечтает о ребенке!
— Давай не будем пороть горячку, — обняла ее Наташа. — Аборт прошел без осложнений?
— Без, — кивнула Неля, — на мне все заживает как на кошке.
— Вот на этом мы и остановимся. Что ты здорова и родишь ребенка в самом ближайшем будущем. Вот увидишь, у меня легкая рука. Меньше чем через годик у моего сына Ромки родится прелестный двоюродный братик.
— Что такое? Моя жена плачет?
На пороге спальни появился Валера и с укоризной посмотрел на Наташу:
— Сестренка, ты ее ничем не обидела?
— Как бы я могла, — улыбнулась Наташа. — Иной раз женщины плачут от счастья.
— Иди, Наташа, Санек тебя отвезет.
— Он же выпил.
— Выпил. И немало. Но он обещал везти тебя медленно и очень бережно. Приедешь, позвони. Хорошо?
* * *
В конце длинного черного коридора был свет. Яркий, ослепительный, манящий. Казалось, там, внутри этого света, ждет легкость и небывалое наслаждение.
С ее ног упадут наконец оковы, которые мешали ей двигаться. Держали на земле. Тяжелую, неповоротливую. Она не могла быстро ходить из-за них, ей трудно было даже дышать. И вот теперь ее ждало освобождение.
Но нет. Ее грубо вырвали из этого наслаждения. Швырнули обратно, на жесткую раскаленную койку, где она теперь и металась так, что ее держали за руки.
Время от времени ее донимали звуки. Кто-то кричал:
— Уйдите, сюда нельзя посторонним!
Кто-то плакал таким знакомым и родным голосом:
— Наташенька, родная, не уходи!
Еще говорили сухо и официально:
— Ничего не поделаешь, травма слишком серьезная.
И совсем уже тихо, издалека:
— Она умирает?
И почти сразу вместе с этим наступила чернота. Но какая-то странная. Как будто Наташа существовала отдельно от остального мира, никак на него не реагируя.
Ее куда-то несли, потом везли, а в ее голове лишь лениво ворочалась мысль: на кладбище везут, что ли?
А потом вдруг все это кончилось. В голове ее послышался будто щелчок, лопнули в ушах пробки, которые пропускали в голову звуки будто сквозь вату. И первое, что она услышала, оказался звук работающего двигателя. Где-то неподалеку, похоже, работала бензопила.
Не то чтобы она работала очень громко, звук был монотонный и даже усыпляющий, но Наташа слышала его очень отчетливо.
Она не ощущала себя ограниченной каким-то небольшим пространством. То есть стенками гроба. Значит, не умерла?
Попробовала осторожно пошевелиться, как Гулливер, спутанный веревками лилипутов, — ничто ее не держало.
Но при этом веки оказались такими неподъемными, что открыть их было тяжким трудом. Наташа не стала и сопротивляться этой тяжести. Тем более что с каждой минутой голова ее становилась все яснее.
Первый образ, который возник в опустошенной голове, был почему-то Тамарой Пальчевской. Наташа вспомнила даже, что теперь она уже и не Пальчевская, а фамилия ее… Нет, фамилию вспомнить Наташа все же не смогла.
— Ты все-таки не умерла? — удивленно поинтересовалась Тамара. — Ну, Рудина, ты даешь! А я думала, уже все…
— Уйди, я не хочу тебя видеть! — прикрикнула Наташа, и Тамара исчезла.
«Ребенок! — вдруг ворвалась в сознание мысль. — Где мой ребенок?!»
Разбитая, неподвижная, она вдруг обрела невиданную силу, которая могла бы поднять ее с больничной койки и потащить куда-то, где держали ее маленького неродившегося сына. Или родившегося?
— Где мой сын?!
— Успокойтесь, — сказал кто-то незнакомым голосом, — ваш ребенок жив.
И в тот же момент ее неподвижное одеревеневшее тело вдруг стало ощущать себя в точке, куда как раз в это время мягко вошла игла шприца.
Собравшийся было отправляться на выручку к своему сыну организм притих, как бы прислушиваясь к тому, нужное лекарство вводили в вену или нет, и это оказалось для нее так тяжело, что она опять впала в беспамятство, но уже с желанием прийти в себя и больше не думать про свет в конце коридора, там, откуда не возвращаются.
Следующий раз Наташа проснулась среди ночи с каким-то обостренным слухом. Словно остальные части тела еще находились в приторможенном состоянии, а уши уже стояли торчком, как у волка, услышавшего погоню.
Почему она решила, что это ночь, еще не открывая глаз? Потому что было очень тихо. День отличался звуками и суетой вокруг нее: шуршала материя, скрипели подошвы.
Но вот и здесь появился звук, который при отсутствии других звуков воспринимался особенно отчетливо: в палату — она отчего-то знала, что это палата в больнице — кто-то лез.
Она слышала, как поскрипывает под осторожной ногой обитый снаружи жестью подоконник, потом чья-то рука толкнула створку окна, и в палату потек прохладный воздух.
Неужели это пришли по ее душу?
Огромное количество детективов, прочитанное ею в декретный период, давало себя знать. Внутренний голос, съежившийся от страха, тщетно пытался припомнить, кому Наташа перешла дорогу до того, как попала в больницу.
Вот почему она знала, что это больница: в редкие минуты просветления сквозь полуприкрытые ресницы она видела белые халаты врачей и медсестер. Собственно, не только белые, случались зеленые и синие, но это была именно спецодежда медиков.
А почему вообще она боится открыть глаза, а только слушает, и все? Открыть глаза ведь ей ничего не мешает. Но к тем маниакальным страхам преследования, что в ней проснулись, оказывается, прибавился еще один страх: боязнь слепоты.
Тут она противоречила самой себе. Ведь сквозь полуприкрытые глаза она все же что-то видела. Те же белые халаты; почему же, открыв глаза, она ничего не увидит, кроме постоянной черной ночи? Даже если это будет наполненный звуками день.
Между тем возня в палате продолжалась.
Громким шепотом мужчина — а голос был точно мужской — сказал:
— Нелинька, ты иди, а я посижу. В шесть утра меня сменишь. В соседней палате есть пустая койка.
— Хорошо, Валентин Николаевич, в шесть я буду на месте. Мне муж часы с будильником дал, надеюсь, не подведут.
Валентин Николаевич! Глупость-то какая. В ее жизни был один Валентин Николаевич, но он остался где-то в прошлом. Затерялся в недрах времен. Но это уже фраза не из детектива — из фантастики.
Она осторожно приоткрыла глаза. На взгляд человека, который сидел у ее постели и выжидающе смотрел на ее лицо, лишь дрогнула ресницами.
