– Сейчас посмотрю. Вроде никого, – доложила я. – Если только он не сдулся за ночь. А у вас сейчас сколько? – Заставить работать мозги в такое время – сродни попыткам завести двигатель в морозное утро: прокручивается, прокручивается, а потом – бах, глохнет намертво.
Я смотрела на себя откуда-то издали, словно покинула свое тело, воспарила на облако и теперь наблюдаю за собой сквозь густую дымку. Со мной часто так бывает… когда не вовремя выдернут из сна.
– Девять, – неохотно ответил Хьюго.
Это сработало. Я зашлась от смеха.
– Ты встал в девять утра, чтобы позвонить мне? Несчастная ты скотина!
Для нас с Хьюго девять утра – это гораздо, гораздо хуже, чем четыре. Бодрствовать в такое время… Четыре часа утра, по крайней мере, могут означать, что ты не спал всю ночь, демонстрируя свое упадничество и испорченность, тогда как девять часов – как ни крути, отвратительная респектабельность.
– Мне позвонили рано утром, – холодно сообщил Хьюго. – Я все равно не спал.
– Ври-ври да не завирайся, – парировала я.
– Постарайся сдержать свою язвительность, – ответил Хьюго совсем уж арктическим тоном. – Ты же знаешь, какой острой она бывает. Мне пора. Долг зовет – придется сорвать с себя одежду и изнасиловать мальчишку-проститутку.
– А успеешь до репетиции?
– Не смешно. – Голос его был горче хинина. – Пьесы Гарольда Пинтера
[13]
– ничто в сравнении с нашим действом. Ты бы видела этого гадкого юнца. У него неумело обесцвеченные волосы и никакой способности к перевоплощению. Слава богу, у нас студийная постановка. Режиссер пригласил его только потому, что хочет залезть к нему в колготки.
– Удалось?
– С первой же минуты! В сравнении с этим мальчонкой Джек Николсон – воплощение застенчивости. Юнец соглашается быстрее, чем те мальчишки, что торгуют собой на Кембриджской площади. Тем требуется хотя бы тридцать секунд, чтобы прояснить финансовый вопрос. А этот снимает штаны еще до того, как поздоровался. Вероятно, для него это и означает поздороваться.
– Бедный Хьюго, – посочувствовала я, читая между слов. – Похоже, режиссеру плевать на твою роль.
Хьюго вздохнул в знак согласия.
– Ерунда все это. Пьеса настолько дурная, что и обсуждать нечего. Просто набор сцен в стиле картин Гойи, где каждый раз из нового отверстия брызжет фальшивая кровь.
– Фу!
– Радует, что не мне там приходится хуже всех, – Хьюго немного повеселел. – Вот кого по-настоящему третируют – так это нашу единственную актрису. С точки зрения режиссера я, конечно, староват, но как-никак мужчина. Чтобы угодить ему, надеваю на репетиции брюки в обтяжку. А вот ее, бедняжку, вообще бойкотируют. Слава богу, она сейчас глушит антидепрессанты, а то давным-давно бы сорвалась. Каждый раз, когда несчастная должна оголиться, режиссер так морщится, словно ему иголки под ногти загоняют. Но она же не виновата, что не сумела отрастить член. Ох, бедная-бедная.
– И часто она скидывает одежду?
Черт, вопрос прозвучал чересчур заинтересованно.
– Ох, дорогуша ты моя, – пропел Хьюго, – знаешь ведь, что я предпочитаю, чтобы женщины выглядели женщинами. Если бы мне хотелось мальчика, я бы получил его через полтора часа. Кстати, сегодня мы репетируем постельные ласки.
Он снова вздохнул. Это был глубоко трогательный момент.
– А остальные дела?
– Очень, очень хорошо! – воскликнул Хьюго, к нему мгновенно вернулось обычное самодовольство. – Просто отлично! В роли Фердинанда я достиг новых глубин зла. Знаешь, все это зло – плевое дело. Достаточно вообразить, что этот гаденыш в колготках играет герцогиню, и я сразу превращаюсь в законченного злодея. Никаких усилий. А костюм у меня неописуемо порочен.
Таковы все актеры: одежда для них значит не меньше, чем роль. Я зевнула тем протяжным зевком, при котором кажется, что вот-вот оторвутся миндалины.
– Ладно уж, спи, – виновато сказал Хьюго. – Не следовало мстить тебе так жестоко. Это все гнусная староанглийская трагедия – извратила, подлая, мои моральные ценности.
– Хорошо… – пробормотала я.
– Спи! – приказал Хьюго. – Ты не в себе. Но позвони, когда вернешься.
– Ладно. Удачи в постельных ласках.
– Преогромное тебе спасибо, дорогуша моя.
Зевок пришелся кстати. Я чувствовала, что еще секунда – и Хьюго спросит, как у меня дела. А мне совсем не хотелось сообщать ему, что, как только я появилась в галерее, там произошло убийство. Хьюго скорее умрет, чем вслух признается, что тревожится за меня, но он наверняка бы полез на стенку от беспокойства и желания защитить. А толку от этого будет чуть. Я на собственном опыте убедилась, что мужчины сами нуждаются в защите и опеке.
Дон позвонил в одиннадцать. Я решила, что это снова Хьюго, смеху ради затолкавший в рот пару теннисных мячей. Только через минуту я сообразила, что даже Хьюго не смог бы так жевать слова. Дон сообщил, что скульптуры прибыли.
– А парни тамошние не одной херовины не раскокали, – прогундосил он. – Уже хлеб, скажу я тебе. Кэрол тут знать хочет, когда смотреть на свои железяки притопаешь.
– Как насчет второй половины дня?
– Мне-то чё. Хоть ночью шлепай. Один хрен свинячий. Все лучше, чем с уборкой трахаться.
– Как там обстановка?
– Видал и получше. Но эта реставраторша говорит, что отскребет дерьмо с шедевров мисс Билдер. Так что мы тут так рады, что от радости в уборную бегаем каждые полчаса, кипятком ссым.
Неужели никто не любит Барбару Билдер? Этим вопросом я задалась, положив трубку. Или Дон просто завидует? Для начинающего художника нет худшей каторги, чем пахать в галерее. Тут даже буддист бы озлобился в последнем воплощении перед нирваной.
– Эй! – окликнул меня швейцар, когда я вышла из лифта.
Сегодня дежурил тот же самый, что и в день моего приезда – высокий, хорошо сложенный латинос, правда, его красивое лицо было безнадежно испорчено крошечными оспинами. От этих отметин прыщавого отрочества его лицо приобрело вид дорогой матовой кожи, сумочки из которой стоят на Пятой авеню целое состояние. Человеческое лицо, обтянутое этой драгоценной кожей, стоило явно меньше. Все дело в контексте.
– Вы ведь мисс Джонс? – спросил швейцар. – Ваш фотоаппарат нашли?
Милосердное провидение позаботилось о том, чтобы я вовремя вспомнила о предлоге, придуманном детективом Фрэнком.
– Еще нет, – быстро ответила я. – Во всяком случае, мне об этом не сообщали.
Он состроил скорбную мину.
– Я бы не очень надеялся на добрые вести. Если здесь забываешь что-нибудь в такси, то следующего пассажира можно и не искать. Водитель сопрет все, что плохо лежит.
