Но для «измазался» крови было много. И это была еще теплая кровь.
Влада отодвинулась и тоже просунула руку под куртку Алексея. И, как ужаленная, вскрикнула: рубашка и даже пояс брюк были пропитаны чем-то теплым и липким.
Алексей пока еще храбрился, но бодрость шла на убыль. Даже в полумраке было видно, что лицо его побледнело.
— Скорее в больницу! — закричала Влада и для убедительности потеребила водителя за плечо. — Скорее!
Когда подъехали к больнице, Алексей уже был плох. Сунув водителю деньги, он неловко, словно высвобождаясь из тенет, вылез из машины и, опершись о готовно подставленные плечи Влады, зашагал к приемному покою. Она бережно обняла его за талию, стараясь не касаться раненого места. Не потому, что боялась замараться, а чтобы не потревожить рану. А он наклонился к ее ушку и прошептал:
— Если честно, я могу и сам дойти, но когда есть возможность обнять… Извини, я немного притворяюсь. Извиняешь а, Злата?
Влада не стала исправлять, никак не ответила. Игривости Алексея не разделяла. Она вообще боялась крови, а в таком количестве…! Странно, что сама она не потеряла сознания.
…Врач озабоченно осмотрел рану:
— Валентина, обработай и наложи повязку… Ты, приятель, под звездой родился. Рана глубокая, нанесена в самое средоточие жизненно важных органов, но ничего не задето… Под счастливой звездой, — повторил он. — Как фамилия?
— Бравин. Алексей Бравин.
В ординаторской врач набрал «02».
* * *
Патрульная машина лихо тормознула у входа в «Черевички».
— Убег бандюга! — Швейцар зло тыкал пальцем в сторону, куда уехал синий «жигуленок». — Нахулиганил, витрины побил и смылся, сволочь!
Пэпээсовцы, однако, не вслушивались в ворчания швейцара. Вошли в зал с поспешной деловитостью. Зрелище было впечатляющее: трое мужчин все еще пребывали в нокауте. А двое других, охая и морщась от боли, зализывали увечья. Бармен минутой раньше поднял нож Бульдога и упрятал его в простенок, за буфет. Там у него была «нычка»: тайник, где он прятал левый приработок от своих работодателей.
— Сколько бандюгов-то было? — озадаченно оглядывал арену милиционер.
— Трое или четверо… — неуверенно привирал бармен.
Но один из бульдогов гневно осек:
— Один он был… Да баба еще с ним была. Но он один был.
— Один?! Как же один мог столько бизонов порушить? — недуменно хмыкнул пэпээсовец. — Или здесь одни толстовцы: он вас по правой, а вы ему левую? Так, что ли?
— Да не… — юлил Бульдог. — Мы, во-первых, по одному выходили. И потом… он же клиент. Как на клиента руку поднять? И вообще… он какой-то каратист или самбист.
— Боксер он, — подал голос один из клиентов, — боксер, Бравин Леша.
Пэпээшник обернулся к напарнику:
— Иди, сообщи: Бравин.
Тот спустился к машине и включил рацию:
— Аллэ, дежурный. Здесь семнадцатый. В «Черевичках» хулиганство злостное, с пострадавшими и материальным ущербом.
— Нарушителя задержали?
— Нет, чуток не успели. Сбежал он. Но имя есть: Брагин Алексей… или Леонид. А вообще-то этим Череванам давно пора по мусалам надавать. Моя бы воля, я бы этого Брагина к награде… Но как против череванов попрешь? У них же выход на самого…
— А ну прекратить «светские» беседы! — грозно прохрипела вторая, стационарная рация. — Семнадцатый, немедленно организовать поиск и задержание преступника! Ты мне головой ответишь, понял?
— Так точно… — отключившись, пэпээшник зло сплюнул.
И как раз в это время снова ожила рация дежурного по городу:
— Семнадцатый, отмена приказа на задержание. Взяли этого Бравина.
* * *
Врач, вызвавший милицию, уже пожалел о звонке. Хотя что там: «пожалел — не пожалел»: это его обязанность. Если подозрение на криминальное ранение, он обязан оповещать.
Несмотря на то что рана была «счастливой», пострадавший все же нуждался в стационировании: большая кровопотеря. Но необыкновенно скоро прибывшая милиция намеревалась забрать его прямо сейчас. Тем более, сам раненый даже не подыграл врачу, когда тот стал настаивать на вливании крови.
— Да нормально я себя чувствую, — криво усмехался он, подняв руки, чтобы сестре удобнее было перевязывать. — Все нормально.
— Вот и ладушки! — усмехался и «снегирь», с сарказмом поглядывая на врача. — Раз больной говорит, что все в порядке, значит — так оно и есть. А ты, приятель, молодец: классный лесоповал устроил! Вон сколько дубов уложил. — Он иронизировал, но даже ирония не могла скрыть изумленного уважения.
* * *
Надзиратель ввел Алексея в камеру и, сверившись с бумагой, прокаркал:
— Бородин, с вещичками — на выход.
— Ага, Борода, кончилась твоя прогулочка!.. А я че тебе базарил? Теперь догнали, братишки, че Росомаха слов на ветер не пуляет?! — Высокий, сутулый блондин с крысиной мордой окидывал сокамерников торжествующим взглядом близко посаженных, чуть раскосых глазенок. Сидел он, закинув ногу за ногу, причем лежащая поверх нога, как лоза, непостижимым извивом охватывала вторую чуть ли не двумя витками. Лямка майки кокетливо свесилась на бицепс, прикрывая часть сюжетной наколки. Напротив с покорным видом сидело несколько мужиков.
Дождавшись, пока за Бородиным и надзирателем закрылась дверь, Росомаха двумя, словно каталепсией сведенными, пальцами провел по уголкам рта. Повернулся к Алексею:
— А ты, мил человек, че замерз? Повелся, че ли?
— Куда повелся? — с неуверенной, остывающей злостью спросил Алексей.
— Не «куда», а… «Повелся» — значит «шугнулся». «Забздел»… Или по-вашенски, по-культурному — «потерялся». Я вижу, че ты по фенечке не гуляешь! Нар не нюхал, че ли? Ништяк, братуха, обтешешься, своим будешь… Жизнь, она — от сумы и тюрьмы не отрекайся.
Этот тип сразу вызвал омерзение Алексея. Все в нем было противным, отталкивающим: и эта рахитичная гибкость ног, и прямые, как у фанерных мишеней плечи, и раскосые, близко сидящие злые глазки, и — особенно манера говорить. Шипящие звуки произносились им с мягким знаком: обтещещься, жьизьнь, братищька. В его дикции мягкий знак не смягчал, а… опаскуживал звуки.
— Ты, фраерок, падай на место Бороды. Видал, какой миндал? Фартовый ты: не успели принять — и сразу место освободилось.
Алексей оглядел обитателей камеры, посчитал число лежанок и только после этого расположился на покинутых Бородиным нарах. А Росомаха отвернулся, чтобы продолжить прерванный разговор. Приход Алексея, видимо, нарушил какую-то назидательную беседу. Палец худого, как знамение, висел в воздухе. Дождавшись, пока пристроится новичок, худой продолжил нравоучения.
— Так че, братва, жизнь — это профура: куда повернешь, — тем концом она к тебе встанет. Жизнь — она, братуха, как рулетка. Ее не обманешь… Не жизнь плохая, а мы плохие. А жизнь, она, братуха, прекрасная. Ее надо раскумекать, не ошибиться… Ты, братуха, пойми: — продолжал он, не обращаясь ни к кому конкретно, но все его визави уважительно кивали каждому его слову. — Для меня зона и тюрьма — конкретно дом отчий. Нет в России зоны, где меня, Росомаху не знают.
