Причиной внезапной немоты стал, конечно, всесильный и надменный Паустовский. Фауст — с женщиной! Это изумило. Потому что здесь его платочек. Она смотрела на пробегающие мимо огни ночной Москвы, а они неясными бликами пролетали мимо.
А Павел, стараясь не нарушить ее уединение, гадал: верно ли поступил? Достиг ли цели? А может — наоборот? Может, сам, своими руками разрушил то хрупкое сближение, которое намечалось (или ему казалось, что намечалось) в их отношениях. Он ведь специально повел Владу на эту — совсем не интересную ему — околосветскую мышиную возню. Как узнал, что Алексей там будет с этой Инной, так сразу и задумался, рискнуть или нет! Не разгадав Влады, томясь от вынужденной разлуки с ней, он форсировал события. Девиз «Была — не была!» совсем не гармонировал с осмотрительным бизнесменом Паустовским… Но — «Пан или пропал!» — тот же самый лозунг, только в профиль — вдруг выплыл откуда-то из подсознания влюбленного Фауста. Видимо, чувство к Владе возродили в Павле азартного юношу, всегда готового на непросчитанный риск.
Он тоже смотрел сейчас в окно, на пробегающие мимо огни фонарей, реклам, витрин. Они не виделись ему, как Владе, расплывчатыми пятнами света. Но все это разноцветье, эти веселые, приглашающие краски усиливали в нем предчувствие ошибки.
Не такую реакцию ожидал Павел от встречи двух людей, вызывающих у него мощные яростные чувства: любовь и ненависть. Скверно чувствовал себя Фауст. И прежде случалось, поступал он… не очень благородно, но никогда раньше не испытывал укоров совести. А сейчас каялся.
— Ты знал, что Алексей будет там?.. Что не один будет, знал? — Влада так точно врезалась в течение его мыслей, как будто он вслух размышлял. От неожиданности Фауст резко повернул голову. Машину слегка занесло.
— Не буду врать: знал. И то, что не один он будет, тоже знал… Но я хотел перетянуть тебя на свою территорию. Я не знал как… и вот. Но поверь, Влада, это не я. Я на такую подлость никогда бы… Это тот, новый жилец, который во мне недавно поселился…
Врал Павел. Может, и себе самому тоже. Никакой новый жилец не селился в его душе. Давно жила в Павле эта вторая «личность». Но спала во мраке. В темном углу пристроилась. А наполнил душу свет любви — проснулось чудище, зашевелилось.
* * *
Оставшись одна, Влада упала на диван и горько зарыдала. Так плачут осиротевшие в одночасье. Она и чувствовала себя полной сиротой. До этого вечера, до этого проклятого вечера она еще надеялась, пыталась найти оправдания… Хотя, какие могут быть оправдания?! Неожиданно для себя поняла, что тот, безапелляционный гнев на Алексея за Женеву постепенно вытеснялся, растворялся в других чувствах. Терял свою категоричность. И к сегодняшнему вечеру превратился в обиду. Влада уже готова была простить. Но эта новая измена — она перечеркнула…! Это конец! Вместо того чтобы… О, Боже! Неужели все эти десять лет он только притворялся влюбленным?!!
Диванная подушка, в которую уткнулась Влада, совсем не предназначалась для слезной исповеди, для «лакримозы». Не впитывала она обильных слез, и они, стекая с щек, снова растирались по лицу.
* * *
Алексей лежал на их кровати. Один на широченном ложе. Но не разбросался, а даже съежился на своей стороне, время от времени поворачивая голову на подушку Влады.
Он тоже чувствовал себя сиротой. И он испытывал беспредельный гнев на Владу. После того проклятого вечера в Женеве Алексей не находил себе места. Ту девицу он конечно же немедленно выпроводил. И стал звонить, звонить… В посольство, в жандармерию, к общим друзьям в Женеве… Влады нигде не было. Не могла же она улететь! У нее же нет денег. Куда же она могла пойти?! Куда? На всякий случай позвонил в аэропорт. И узнал: вылетела в Москву!
Потом были звонки Генриху, но и они ничего не прояснили.
Отчаявшись, Алексей сообщил Дикому, что вылетает. Плевать на все розыски! Он должен быть в Москве! Должен!
— Срочно сделай мне паспорт. «Белое — черное», понял, Рудик? Только срочно! Не уложишься в три дня, — я вылечу по своему паспорту.
Дикий старался его успокоить, отговаривал от «авантюры». Так успокаивает наездник взъярившегося мустанга. Прицокивая языком, поглаживая гриву, бормоча ничего не значащие слова.
— Я ее найду, Лекс. Вот в эти три дня — конкретно найду. Ты же знаешь, у меня и муха не пролетит! Ты постарайся взять себя в руки. Ведь дела на полдороги оставлять нельзя. Коней на переправе не меняют, — ни к селу, ни к городу выдал Дикий. Но, кажется, убедил Лекса.
А через три дня, как и обещал, позвонил:
— В общем, Лекс, здесь она, в Москве. С ней — все в порядке. На тебя, правда, ядом дышит. Но это — времянка. Как говорится, время — лучший врач… Как там у нас дела с очередной партией водки?
Но на десятый день, поняв, что никакими ухищрениями дальше удержать Лекса в Женеве не удастся, Дикий «радостно» сообщил:
— Все, Лексус, можешь возвращаться. Я все устроил: выдернули тебя из этой заморочки с Лозовым. И с розыска тебя снял! Можно возвращаться.
Здесь, в Москве, Алексей искал подходы к Владе. То, что она жива и здорова, — ему доказал Рудик: прокрутил «снятый» телефонный разговор. Звонила она Генриху. Голос был, конечно, невеселый, но и не угасший, не безжизненный. Про детей спрашивала, когда вернутся. А о Лексе — ни слова. Как будто и не было его на этом свете. Где она обитает, на какие деньги живет — всего этого Лекс не знал. И узнать не получалось.
А вот сегодня все выяснилось: где и на какие деньги живет. Сука! Блядь!!!
Глубоко вздохнув, Алексей закурил новую сигарету. В спальне висело облачко дыма. На тумбочке, в которой обычно он оставлял свои «извинения», лежало две пачки сигарет. Одна уже пустая. И это — за какие-то два часа!
«Влада — с Фаустом! Большего предательства представить себе было невозможно. С Фаустом! Не означает ли это, что все эти месяцы они были в сговоре? Конечно! Конечно же!!! Вот почему таким странным было похищение! И теперь все становится на свои места: это «похищение» было запланированно ими обоими. Вот же сука! Тварь! Оказывается, она виртуозная артисточка! Виртуозная! А я-то, дурень, считал ее бездарью. Нет, она артистка. Как сыграла: ничего не помню, ничего не знаю. Да еще и Даню приплела. Сука! Сука!! Сука!!!»
Он вился, как змея, схваченная за голову, скрежетал зубами, до хруста сжимал кулаки.
Но — странное дело! — гнев на Владу моментами перекрывался тоской по ней. Он пытался найти какие-то оправдания, какие-то смягчающие вину обстоятельства. Но не мог! И снова девятым валом вздымалась ярость.
Ненависть — одна из фаз любви. Если любят поверхностно, ненависть проглатывает любовь, топит ее безвозвратно. А любящее сердце для ненависти — только транзитный пункт. Уходит она. Через неделю, через месяц, через год, но уходит. И снова в сердце просторно располагается любовь.
Все эти восемь дней Павел не появлялся. Он только звонил, напряженно вслушивался в ее голос и понимал, что и сегодня — не его день. То, что он совершил подлость, — это было ему понятно. Очень хотелось выяснить, как Влада относится к нему после этого. Но его чуткое, понимающее ухо не улавливало ни гнева, ни злости. Но и иных чувств не проявляла Влада. Она словно забыла о нем, о Павле. Словно не существовало его на этом свете. Говорила с ним вежливо, отвечала на его вопросы, но не более. Так, как отвечают ошибшемуся номером. И потому не знал Фауст: правильный ли ход совершил он. Не знал и терзался в неведении.
