— Смотрите-ка, Кинг-Конг поймал белую женщину, — с усмешкой проговорила проститутка у дверей борделя.
Генрих молча пожал плечами и прошел мимо. Мне было приятно сознавать, что меня несут на руках. Порт тем временем просыпался и оживал. Генрих жил в многоквартирном доме. Подойдя к нему, он открыл дверь, не отпуская меня. Его квартира находилась в бельэтаже и состояла из двух комнат, ванной и кухни. Небольшое, но уютное жилище очень понравилось мне. Генрих с гордостью показал свою квартиру, в которой, по-видимому, жил один. Я подумала, что к нему, наверное, не часто приходят гости. В комнате, к которой примыкала крохотная кухня, стояли диван, кресло, стол и стул. На стенах висели плакаты с фотографиями боксеров. Среди них я узнала Генриха. Он был снят в пору своей юности. Сейчас трудно определить его возраст. Ему можно дать лет 30–40. Однако у него сохранилось детское выражение лица, и это казалось странным в таком огромном мужчине. Генрих производил впечатление глуповатого человека, и это впечатление усиливала его манера речи. Он говорил медленно, мучительно подыскивая слова.
— Ты был боксером?
Он бросил мне пару шерстяных носков.
— Да. Раньше. Я неплохо дрался, но мне не нравилось, что все вокруг лгут. Им нужны только деньги.
Генрих поставил мою сумочку на стол с целой стопкой журналов «Плейбой». Он даже не подумал убрать их.
— Ты можешь пока принять ванну, — сказал Генрих, — а я сварю кофе и схожу за свежими булочками. В шкафу ванной комнаты есть йод и пластырь.
Мне нравилось общаться с человеком, который произносил минимум необходимых слов. Он открыл кран в ванной комнате, дал мне полотенце и купальный халат, а затем удалился на кухню. Раздеваясь, я услышала, как за ним захлопнулась входная дверь. Ванна в квартире Генриха большая, старомодная, в ней можно вытянуться. Бросив взгляд в зеркало, я увидела бледное лицо с большими глазами и разбитой нижней губой. Черные волосы слиплись от грязи — я упала в лужу.
Я помазала йодом губу и разбитое колено. Мне было больно. Но могло быть и хуже, как выражались обитатели портовых улиц, когда наступали на кучу дерьма. Отец, глядя на меня сейчас, выразился бы по-другому. «Вондрашеки не приспособлены к жизни в жестоком обществе», — сказал бы он. Сейчас отец, наверное, лежал в чистой уютной постели, на тонком белье и не испытывал никаких угрызений совести. Для него в жизни имело значение только одно — деньги.
Я погрузилась в ванну с горячей водой. В облицованной белой кафельной плиткой ванной комнате было чисто и тепло. Я ощутила настоящий домашний уют. С этим домом не могли сравниться ни снятая в аренду вилла, ни закуток над кухней ресторана «Кит». Мыло пахло лимоном, а на стене висел плакат с итальянским пейзажем. Я еще ни разу не была в Италии, мы с отцом не выезжали за пределы Германии и Австрии. Мирный живописный пейзаж пленял меня своей красотой. Больше всего мне нравилось отсутствие людей на фотографии. Надо признать, что отец прав: профессия официантки не для меня. Я чувствовала смертельную усталость, колено ныло в горячей воде. Услышав, как хлопнула входная дверь и на кухне раздались осторожные шаги, я поглубже погрузилась в воду.
Вскоре, запахнув огромный купальный халат Генриха, я вышла из ванной комнаты. Кухонный стол был завален продуктами: колбасой, сыром, хлебом, рыбой, паштетами и баночками с джемом. Все это было разложено на бумаге, так как запас посуды в доме Генриха ограничивался двумя тарелками, двумя чашками и двумя парами столовых приборов.
— У меня не часто бывают гости, — сказал Генрих.
Я вспомнила золотое правило Клары начинать день с плотного завтрака. Правда, мы с отцом не придерживались его. Генрих налил мне кофе и посмотрел, как я намазываю булочку маслом и джемом. Сам он достал двумя пальцами пару анчоусов прямо из консервной банки и, положив их между двумя булочками, стал с аппетитом уминать этот большой бутерброд. По его подбородку текло масло. Это выглядело отвратительно.
— На самом деле я не хотела, чтобы ты убил их, хотя и попросила об этом.
— Все в порядке, забудь.
Генрих взял еще одну булочку и положил на нее кусок сельди.
— Я и представить себе не могла, что со мной когда-нибудь произойдет такое.
— Все бывает.
Генрих улыбнулся мне. В этот момент он походил на счастливого ребенка, не умеющего вести себя за столом. Третий бутерброд он сделал из крабового мяса, намазав его майонезом. Когда он впился в него зубами, по краям выступила белая масса и потекла по его руке. Меня затошнило, и я вскочила с места, чувствуя, что сейчас начнется рвота. Генрих последовал за мной в ванную комнату, где стоял унитаз, и, пока меня рвало, держал мою голову. Когда я выпрямилась, он вытер мне лицо влажным полотенцем.
— Какой я идиот, — промолвил он. — Тебе сейчас необходимо поспать.
Мне не хотелось спать, но я чувствовала себя смертельно усталой. Пока он перестилал постель, я сидела на полу рядом с кроватью и думала о том, что, возможно, могла бы полюбить Генриха, если бы он согласился голодать. Когда постель была готова, я сняла купальный халат, взяла Генриха за руку и попросила его остаться. Я чувствовала себя маленькой слабой девочкой, а он был счастливым ребенком, удивительно мягким и нежным. Почему бы мне не переспать с этим странным парнем, который приходит на помощь женщинам, доводит их до рвоты, а потом держит им голову над унитазом?
Генрих улыбнулся, когда я легла на кровать и положила его руку себе на грудь. Он долго ласкал ее, а потом я закрыла глаза и почувствовала, как он лег на меня. Ощущение приятное, успокаивающее. Генрих молча целовал мое тело, каждый его уголок, не предпринимая более решительных действий. И тогда я в конце концов взяла его член и ввела туда, куда следует в подобной ситуации. Боль была менее резкой, чем я ожидала.
Приподнявшись, Генрих склонился над моими бедрами, по которым текла липкая кровь.
— О Боже! — ахнул он.
Я подумала, что отец не одобрил бы мой выбор. Впрочем, теперь это не имело никакого значения. Я стала взрослой и сама решу, что приносит мне счастье, а что нет. Генрих находился в таком смятении, что мне стало жаль его. Я положила его голову себе на грудь и стала гладить его по жестким светлым волосам.
— Все в порядке, — сонно промолвила я. — Нам никто не сможет сделать ничего плохого.
В детстве, когда я не могла заснуть, Клара часто рассказывала мне стихотворение о сливе. Сливовое деревце было таким маленьким, что его обнесли решетчатой оградой. Солнце не освещало его, и деревце не давало плодов, лишь по листьям можно было узнать, что это сливовое дерево.
Мне больше не нужна Клара, мне больше никто не нужен, кроме Генриха, который сейчас плакал на моей груди. Я заснула с мыслью о том, что люблю его.
Глава 4
Данное мне родителями имя предвещало счастье, однако я не считала это справедливым. Никто не вправе ожидать от меня, что я непременно стану счастливой. Но Генрих по-детски верил в чудо, в силу чувств, и некоторое время мы оба находились во власти иллюзии счастья. Это была почти безмолвная, нежная, бережная любовь. Мы прощали друг другу все недостатки и промахи.
