Анька молча взяла полотенце и стала вытирать посуду.
— А ведь ты права, — задумчиво отозвалась она через некоторое время. — Старалась-старалась, готовила-готовила, а Лара взяла и испортила все.
— Вот! Ты же не хозяйка в собственной жизни: Лара что хочет, то и творит. Ну что, звонил Мартин?
— Один раз… — начала Анька, но тут на кухню вернулись мужчины.
— Беседуете на интеллектуальные темы? — с иронической улыбкой спросил Макс.
Он уже был в хорошем настроении. Наверное, нашел свою Лару.
Давид внимательно смотрел на меня. Я докурила сигарету, смяла ее в пепельнице. Он присел рядом на диван, продолжая так же смотреть.
— Представляешь, Давид, — прикалывался Макс, — я тут где-то слышал выраженьице «интеллектуальная женская проза». Сильно, а?
— А я даже держал в руках образчик, — неожиданно подыграл ему Дод.
— Ну и как?
— «Любящий человек способен увидеть в вас то, чего вы и сами-то в себе не видите…», и дальше такое же на триста страниц.
Макс довольно рассмеялся.
— Там не было такого! — воспротивилась я.
— Почему ночные страхи или детские комплексы — объект, достойный внимания господ мужчин? — серьезно спросила Анька. — А любовь, самое важное в жизни…
— Точно: основной инстинкт, — перебил Макс.
— Что толку с тобой спорить? — Анька посмотрела на Макса так, будто действительно только сейчас разглядела в нем что-то доселе невиданное. — Давайте пить чай, я наполеон испекла настоящий, с заварным кремом.
— Давайте! — Макс с готовностью забрался на высокую табуретку.
— Хочешь, я буду заботиться о тебе? — спросил Давид еле слышным шепотом, слегка наклонясь ко мне.
— Подумаю, — ответила я серьезно. Давид засмеялся.
Глава 21
На следующий день, несмотря на бурные мамины протесты, я перевезла Илюшку к себе.
Температуру удалось сбить, но он так страшно кашлял, так осунулся за эту неделю. Я уложила сына в детской, сварила клюквенный морс и уселась у кровати с «Бароном Мюнхаузеном».
— Мам, — попросил Илья вдруг, когда я дочитывала первую главу, — расскажи мне про папу.
— Он был высокий, красивый, любил вас… — Неожиданно для себя я заговорила о муже в прошедшем времени.
— Любил? А бабушка сказала: он нас бросил.
Ни за что, ни при каких обстоятельствах дети не должны чувствовать себя брошенными! Что бы ему ответить?.. Я лихорадочно соображала.
— Папа… просто уехал работать за границу, — пролепетала я наконец первое пришедшее в голову объяснение. — Предложили хорошие условия, жалко было отказываться.
— А ты? Почему ты не поехала с ним?
— Нельзя было оставить маму. После смерти отца, твоего дедушки, она так тосковала…
Голос Илюшки постепенно теплеет.
— А расскажи, какой он был вообще.
— Добрый, сильный. — Я не кривлю душой: муж вспоминался мне именно таким. —. В компьютерах хорошо разбирался…
— Так можно сказать о ком угодно. Например, о твоем Давиде.
Я проглатываю «о твоем» и отвечаю как ни в чем не бывало:
— Это была его работа. Он был очень способным, можно сказать, талантливым программистом. Но сам к этому таланту относился не слишком серьезно. Он всегда жалел, что из-за травмы не смог профессионально играть в футбол. Обожал этот спорт.
— Как Олег?
— Да, в этом Олег похож на него. А из еды он больше всего любил яичницу с сыром, и однажды…
Постепенно я увлекаюсь. Прошлое оживает, расцвечивается яркими красками. Илюшка будто улавливает мое настроение:
— И ты совсем не сердишься на него?
— Просто не за что!
— Значит, когда он вернется…
— Мы все будем очень рады, — перебиваю я, не давая ребенку сформулировать роковой для меня вопрос.
Но его не так-то просто сбить.
— А куда денется твой Давид? — искренне недоумевает Илюшка.
Я чувствую себя пойманной за руку и растерянно бормочу:
— Куда? Не денется никуда…
К счастью, в столовой звонит телефон. Мама требует полного отчета: как доехали, какие лекарства давала, чем кормила.
— Из лекарств только мед и питье, — объяснила я.
— Доведешь ребенка до бронхита или пневмонии, — выносит мама вердикт. — Дальше и до туберкулеза рукой подать.
— Мама! Он целую неделю антибиотики пил. Это же вредно!
Но у мамы есть своя точка зрения, и она не спеша со вкусом излагает ее.
Когда я вернулась в комнату, Илья дремал. За обедом мы обсуждали барона Мюнхаузена, потом вспомнили другого персонажа — Тома Сойера, но к теме папы не возвращались.
Болел Илья тяжело и долго. В школу выписали только в декабре, почти через месяц.
Утром в понедельник за ним приехал Георгий Николаевич. Я застегнула на сыне куртку, поправила шапку. Никогда-то Илюшка не отличался особой физической крепостью, а после ангины… одни косточки.
— Илья, я тебя провожу!
Он кивает, сдержанно, по-мужски. выражает благодарность. Как он повзрослел в этой школе!
По дороге я пристаю к сыну с наставлениями: холодную воду не пей, полощи на ночь горло, не забывай звонить. На прогулки — ни в коем случае… Машина остановилась у ворот школы, а я все говорю и говорю.
— Я пойду, мам.
— Пойдем вместе. Я поговорю с Еленой Павловной…
Сын поднимает на меня глаза, полные мольбы.
Внезапно я вижу ситуацию со стороны. Я незаметно уподобилась маме. Раньше все силы уходили на заработок. Зато теперь… бедные дети попали под двойной гнет: мамы и бабушки.
— Ладно, сынок, беги! — Я целую его бледную щечку. — Позвони, когда сможешь.
Спешить мне совершенно некуда, поэтому я отпускаю машину, перехожу Крымский мост и медленно бреду вдоль праздничных витрин Комсомольского проспекта. «С Новым годом», «С Рождеством», «Мерри Крисмас» — зазывают магазины. Зайди и купи подарки к празднику!
На следующий день Ольга встречает меня сияющими глазами:
— Представляешь, мы на Новый год летим в Эмираты!
А вечером Давид спрашивает будто бы между делом:
— Ты готова к рождественским тусовкам?
— В смысле?
— Туалеты, меха, бриллианты?..
— Вот разве что с бриллиантами напряженка…
Я знала эту его манеру делать подарки. Невзначай. Будто его подарок— не роскошная безделушка, а серьезная функциональная вещь. Вроде как это нужно для дела. Чуть ли не для общего.
