— Это что — так ужасно?
Я подняла голову и посмотрела на бабушку.
— Конечно, это ужасно, потому что несправедливо.
— Почему же несправедливо?
— Сама не знаю, — мрачно сказала я.
— А вот я думаю, что вам с Эми следовало бы пожить раздельно. Это было бы неплохо для вас обеих.
— Как ты можешь так говорить? Эми всего пятнадцать. Я оставила ее в одиночестве, когда она больше всего во мне нуждалась. Мне не следовало после развода ехать в Африку. Я совершила ошибку и должна ее исправить.
— В Эфиопии девушки рано выходят замуж. В пятнадцать лет у них уже есть собственное хозяйство и дети. Да ты вспомни себя. Ты родила дочь, когда тебе было семнадцать. Другими словами, ты была всего на два года старше, чем Эми сейчас.
— Пусть так. Тем не менее я не считаю, что ранние браки способствуют достижению жизненного успеха, — сказала я.
— Но у тебя-то все получилось. Ты и Эми родила, и институт закончила, и людям в Африке помогала. Между тем, когда ты забеременела и вы с Дэном поженились, все предсказывали тебе будущее обыкновенной домохозяйки. Эми похожа на тебя больше, чем ты думаешь. Она такая же свободолюбивая. Здесь же, на ферме, она совершенно лишена самостоятельности и все продолжают обращаться с ней как с маленькой девочкой. Знаешь, Бретт, я наблюдала за ней исподтишка все двенадцать месяцев, что вы у нас живете, и пришла к выводу, что она не больно-то счастлива.
— Зато Дэн часто оставлял ее одну — и днем, и даже ночью. В этом тоже нет ничего хорошего, — резко сказала я и посмотрела на бабушку с некоторым раздражением. Я никак не ожидала, что она спокойно отнесется к желанию Эми переехать к отцу.
Хотя бабушка смотрела на меня с сочувствием, ясно было, что она так и осталась при своем мнении. Я отвела глаза и заскользила взглядом по комнате. Это была самая большая комната в доме — единственная, где имелось целых три окна. Здесь висели четыре книжные полки, стоял огромный комод с выдвижными ящиками, два кресла с гнутыми ножками, старинный письменный стол и огромная деревянная кровать с резным изголовьем. Пол был застелен персидскими коврами, купленными много лет назад, когда их стоимость равнялась примерно двадцатой части того, что они стоили нынче. В комнате пахло старинными книгами и нафталиновыми шариками.
Мягкий свет, лившийся из-под абажура настольной лампы, высвечивал предметы на столе: гнездышко камышевки с двумя крохотными яичками, напоминавшими крупные жемчужины, череп обезьяны и две фотографии в серебряных рамках — мою и Райана.
Кристаллы необработанных аметистов, кварца и полевого шпата прижимали к поверхности стола пачки с рукописями. Тут же красовался панцирь пустынной черепахи, найденный бабушкой во время странствий по Эфиопии.
— Много разных штучек, да? — спросила бабуля, перехватывая мой взгляд. — Самое главное, я знаю, что все это, в общем, негодный хлам, но ничего не могу с собой поделать. Продолжаю окружать себя безделушками.
— Ты всегда была для меня хорошей матерью, — сказала я, возвращаясь к важной и болезненной для меня теме. — Жаль только, что ты мне столько лет лгала. Ты бы и дальше это делала — если бы не события последних дней.
У бабушки навернулись слезы.
— Ох, Бретт, ты не представляешь, как мне больно оттого, что тебе пришлось через все это пройти…
— Так зачем ты все-таки мне лгала? — спросила я.
Бабушка откинулась на спинку стула и прикрыла глаза. В этот момент я особенно ясно увидела, насколько она стара и немощна, и у меня сжалось сердце.
— Ты росла таким счастливым ребенком. Я боялась, что, если расскажу тебе правду, у тебя навсегда исчезнет прежний счастливый блеск глаз. Ну вот. А потом ты забеременела… — Тут бабушка покачала головой и вздохнула. — Ты была такой целеустремленной. Ты хотела все успеть и всего добиться. И Эми воспитать, и институт закончить… Я же считала, что должна помогать тебе во всех твоих начинаниях, — и помогала чем могла.
— Это правда, — сказала я. — Но ты была просто обязана рассказать правду о моих родителях.
— Разумеется. Теперь это очевидно. Но тогда… тогда даже сама мысль о том, что случилось в тот год, когда твои родители расстались, вызывала у меня непереносимую душевную боль.
— Расскажи мне об этом, — сказала я. — Я должна знать все.
Бабушка потерла лоб, поморщилась и вздохнула.
— Я хотела, но не могла разрушить отношения, которые связывали Винсента и Эдварда. Видела бы ты, как смотрел на твоего отца Винсент. В его взгляде было какое-то колдовство, магия — то, что человек не в силах описать словами.
Бабушка говорила медленно. Возвращение к прошлому давалось ей с трудом.
— Это был самый красивый шестнадцатилетний мальчишка из всех, каких мне только доводилось видеть, — сказала бабушка. — Он походил на прекрасный, спелый плод, и у него была нежная кожа с пушком, как у персика. И еще он был очень сексуален. Он обрабатывал Эдварда даже за обедом — особым образом облизывал губы, мигал опущенными длинными ресницами… Даже откусывая хлеб, он вкладывал в это простое движение какой-то совсем иной, извращенный смысл. И все время смотрел на Эдварда исполненными страсти глазами.
— Почему моя мать ничего не сделала, чтобы это остановить?
— Она не думала, что Эдвард сможет полюбить еще кого-то, тем более мальчика. В определенном смысле она была совершенно лишена воображения. Она так любила Эдварда, что у нее и в мыслях не было, что его способен соблазнить какой-то юнец.
— Расскажи мне о ней, — попросила я.
Глаза у бабушки при воспоминании о дочери потеплели.
— Она любила тебя всем сердцем, Бретт, и, надо сказать, ты удивительно на нее похожа. У тебя такие же волосы и глаза. Когда она умерла, ей было не многим меньше, чем тебе сейчас. Но она была красавицей — загляденье, да и только. В ней было что-то от женских образов Ренуара или Тициана. Думаю, она всю жизнь стремилась стать хорошей домохозяйкой, но у нее ничего не получалось. В семье вечно подшучивали над ее стряпней. Как-то раз она варила овсяную кашу. Я вошла на кухню и увидела, что она помешивает в кастрюльке овсяные хлопья и одновременно читает книгу. При этом из ее кастрюльки валом валил дым, а хлопья превратились в подобия черных угольков. Дыма было столько, что я поначалу подумала, что начался пожар. Твоя мать отдавалась чтению всем своим существом и, когда читала, забывала обо всем на свете. Все блюда у нее подгорали — по той причине, что она пыталась читать и готовить одновременно.
Она любила беллетристику — всякую — и с равным удовольствием читала толстенные романы и совсем короткие рассказы. Классику она боготворила — прямо как ты сейчас. Особого желания уехать с фермы или поступить куда-нибудь на работу у нее не наблюдалось. Она была умна и интеллигентна, но очень застенчива и терпеть не могла общаться с незнакомыми людьми. Ей нравилось быть женой и домохозяйкой. Она бы такой и осталась — если бы не Эдвард.
