Неожиданно старик открыл свой беззубый рот и отчетливо прошамкал:
— Куда зовет нас Христос? На Голгофу. Для чего? Сораспяться с Ним. Зачем? Кто распинается с Ним, тот с Ним и воскреснет. Иди и воскресни с Ним. И тогда ты забудешь, что на тебе кровь!
И, протянув свою жилистую руку в ветхом тряпье, указал палкой куда-то в глубь леса. (Старик всю жизнь служил в архангельской филармонии суфлером и знал толк в театральных жестах.)
Стеценко потом еще долго не мог понять — то ли от странного варева ему почудилось, что великий молчальник заговорил, то ли это действительно было.
Глубокой ночью он вышел к деревне, сообщил о местонахождении пилота, переночевал там в тепле и сытости, а днем в архангельском аэропорту уже ждал обратного самолета.
От охоты на тюленей он решительно отказался.
Глава 7
Взволнованная женщина с искаженным гневом лицом почти бежала по улице. Спутанные длинные волосы взбитым колтуном мотались по спине. Порывы ветра поднимали в воздух клубы пыли и мелкий городской мусор, рвали полы широкого, отороченного поркой плаща. Карие глаза женщины метали молнии. По всему было видно, что она в ярости. Но холодный ветер делал свое дело. Постепенно приступ бешенства утих, и в уголке глаза появилась первая слезинка, предвестница бурных, истерических рыданий.
Женщина была женой нефтяного магната Лидией Марушкиной. О таких обычно говорят — дама бальзаковского возраста, хотя и этот возрастной период для них уже подошел к концу, оставив после себя чувство сожаления, привкус осенней горечи и невыразимую усталость. Однако если бы в ту минуту кто-то оценивающе оглядел Лидию Марушкину, то не заметил бы никаких признаков усталости и разочарования. Во всей ее стройной фигуре, обтянутой костюмом, сшитым в мастерской известного парижского модельера, было столько стремительности, движения, порывистости, такой неуемной энергии, что ее с избытком хватило бы на взвод солдат, призванных выкопать котлован для новой кухни.
Ветер утихомирился так же внезапно, как и налетел. Но облака не разошлись, и солнце не выглянуло, наоборот, свинцовые тучи встали плечом к плечу, на землю упали крупные капли. Лидия рухнула на садовую скамейку под развесистым кленом и заплакала. Она не замечала, что прохожие, спешившие по своим делам мимо скверика, с недоумением оглядывались на нее, недоумевая, почему такая приятная, хорошо одетая женщина рыдает и со злостью кусает кружевную оборку тонкого носового платка. Ей было плевать, что о ней думают сидящие в застывших у светофора машинах. Скучающие водители с любопытством разглядывали ее, отмечая туфли, покрытые рыжей пылью, и стрелку на чулке, которая поползла вверх по ноге. Ей было ровным счетом все равно, кто о ней и что подумает. А тем более, что скажет. Ей было плохо. Ужасно плохо.
Когда первый приступ горя прошел, кстати вместе с дождем, так и не превратившимся в ливень, Лидия последний раз шмыгнула носом и тыльной стороной ладони вытерла глаза, размазав черную тушь густо накрашенных ресниц. Выуженное из крошечной сумочки зеркальце отразило красный распухший нос и кошмарные чернильные круги под глазами.
— А еще говорили, водостойкая, — с ненавистью прошипела Марушкина и в сердцах швырнула зеркальце прямо в ствол дерева. Зеркало упало рядом с расплющенным окурком со следами зеленой помады и весело блестевшей оберткой от картофельных чипсов.
Но это был последний гневный порыв. Расплата за него пришла незамедлительно — пришлось лезть за паршивым зеркалом в весеннюю грязь, еще не успевшую схватиться прочной коричневой коркой. Она понимала, что ни одна уважающая себя женщина не позволит себе показаться на глаза собственному шоферу в таком виде: с растрепанными волосами, красным лицом и размазанной тушью под глазами. Ведь она знает, что он о ней подумает… Подумает, что она плакала.
Причина дурного настроения Марушкиной объяснялась очень просто. С большим трудом выкроив полчасика между посещением парикмахера и занятием шейпингом у личного тренера, в предвкушении чудесных тридцати минут в объятиях любимого человека, она прискакала к нему домой. Как дура! А он… (Предательская слезинка вновь появлялась в уголке глаза, но ее задушил в зародыше носовой платок.)
Со всеми мыслимыми и немыслимыми предосторожностями Лидия добралась до заветного дома.
Одной рукой она нащупывала в кармане новые часы, которые собиралась подарить своему милому, а другой осторожно, чтобы не загреметь, достала из сумочки ключи от квартиры (ее она сама же и снимала для их тайных свиданий). Затем, с трудом унимая подступившее к самому горлу сердцебиение, бесшумно вошла в прихожую… Сначала она ничего не поняла. Первая мысль была совсем дурацкая: наверное, Влад завел себе кошку — из спальни доносились странные мяукающие звуки. Потом, пошевелив извилинами, Лидия поняла, что кошка здесь совершенно ни при чем, поскольку в ассортимент звуков, издаваемый этими милыми животными, не входят следующие созвучия: «О», «о-о-о», «еще» и «давай, мой милый».
Но что же тогда там могло происходить? Все еще сжимая в кулаке доставшийся ей с большим трудом массивный «ролекс», Марушкина приблизилась, бесшумно ступая по пушистому ковру, к дверям спальни. Ее все еще не покидали сомнения. Вторая пришедшая на ум мысль была более правдоподобна. А что, если это Влад одолжил своему приятелю ключи, и тот бесстыдно развлекается на подвластной ей территории? Как она будет выглядеть, если прервет занятие в высшей фазе наслаждения и попросит его удалиться? Право же, такой радикальный шаг требовал от нее некоторого мужества. Продолжая пребывать в нерешительности, Лидия поправила волосы и с тоской поглядела на входную дверь, как бы оценивая шанс к отступлению. Но все же она осмелилась и потянула дверь спальни на себя.
Картина, открывшаяся ее взору, была ужасающая и по своей сути, и по своему воплощению. По спальне, по их спальне, которая вот уже три года была прибежищем их страстной любви, были разбросаны разнообразные вещи. На какое-то мгновение Лидии показалось, что этих вещей слишком много, как будто в спальне раздевался целый пионерский лагерь, пришедший купаться на берег моря. Потом ее затуманенный недоумением взор переместился левее и сфокусировался на кровати. Посреди взбитых, словно с помощью миксера подушек, простыней и одеял под негромкие завывания Мадонны равномерно двигались обнаженные тела.
В одной из обнаженных фигур угадывались контуры ее горячо любимого Влада, а в другой некоторые анатомические особенности позволяли безошибочно определить женское тело. Это тело вольготно раскинулось на широкой кровати и, зажмурив испачканные сиреневыми тенями глаза, безудержно стонало. Другое же тело, тоже сладострастно прикрыв глаза, наползало на первое, а потом отодвигалось, чтобы в следующий миг, словно подпрыгивая, повторить движение. Так вот, первое тело стонало так, будто другое тело не доставляло ему удовольствие, а со старательностью лучшего ученика в классе вбивало в него гвозди.
Любуясь этой картиной, Марушкина все крепче сжимала в руках подарочный «ролекс». В ее глазах постепенно мерк белый свет, мозг отказывался осмысливать происходящее, а парочка на кровати продолжала повторять постельные трюки.
