У Эрики зажгло глаза от слез, вызванных то ли страхом, то ли жалостью, то ли едким дымом.
— Нет, Роберт. Не знала.
— Лжешь. Ты шпионишь. Плюешь в мой дурной глаз. — Он откинулся и харкнул ей в лицо. Эрика отвернулась, и плевок угодил ей в щеку, теплый и липкий, как семя. — Как тебе понравится это, сестричка?
— Пожалуйста, Роберт. — Эрика уже плакала по-настоящему, а зал вращался, вращался вокруг, будто в кошмаре. — Пожалуйста, не делай этого, пожалуйста…
— Поздновато просить. Я сказал, чтобы ты отозвала их — своих дьявольских собак.
— Не знаю, что ты имеешь в виду.
— Еще как знаешь. Это твои собаки, твои и ее. Я слышу их лай по ночам. Чувствую, как они тычутся в меня влажными носами, ощущаю запах их зловонного мускуса. Говоришь, я ошибаюсь, ища искупления грехов девичьей кровью. А как же еще? Как, если я все еще нечист?
Нечист. Это слово повисло между ними, требуя вопроса. Эрика задала его медленно, выдавливая из себя слова, будто пасту из тюбика:
— Раз ты убил ее, раз совершил… жертвоприношение, то разве не должен быть уже чистым?
— Выгляжу я чистым? Видишь эти руки? Видишь?
Порывистое движение к ней, длинные пальцы, обкусанные ногти.
— Выглядят они чистыми, ведьма? Выглядят?
Эрика уставилась на его руки, казалось, пальцы вытягиваются, превращаются в когти, зловещие, изогнутые, блестящие.
Она замигала, и руки вновь стали обычными.
Господи, что с ней? Сходит с ума?
— Я нечист, — заговорил Роберт с искажающим слова рычанием. — Я принес в жертву ту девушку, но этого оказалось мало. Твоя распутная повелительница сказала, что мало!
Роберт отвел руки и отступил назад.
— Нужна еще жертва. Я думал, ею может стать та кругломордая кассирша. Возможно, и станет. А возможно, очередная жертва прямо под рукой.
Эрика прекрасно поняла, что он имеет в виду.
— Нет, — прошептала она. — Не я. Ты не хотел, чтобы я стала жертвой. — Бесполезные, бессмысленные слова, произнесенные кем-то, еще считающим, что у нее есть возможность остаться в живых. — Прошу тебя, ты не можешь, не хочешь, пожалуйста.
Эрика попыталась вновь приподняться, и тут же новый приступ головокружения прижал ее к столу.
Зал начал расплываться. В голове помутилось. Прищурясь, чтобы обострить зрение, Эрика вгляделась в стоящего перед ней человека. Через несколько секунд до нее дошло, что она хочет увидеть брата таким, как он ей помнится, — нескладным мальчишкой, слишком высоким для своего возраста, с каштановыми волосами, такого застенчивого, что он редко смотрел ей в глаза, никогда не повышал голоса, не бранился.
Тот мальчик все еще существовал, но лишь как тень. Эрика видела его приметы в длинных, белых, постоянно болтающихся руках, в неуклюжей поступи нескладных ног, в мерцающих серых глазах. Тень, не больше.
Волосы с возрастом потемнели, брови тоже. Плечи раздались, но сам он исхудал и выглядел гораздо старше своих тридцати трех лет.
Потом облик Роберта помутился снова, и он утратил свою индивидуальность, превратился в незнакомца, в мужчину того типа, каких она видела в Филадельфии, Питсбурге и Нью-Йорке, одетых, как он, в стоптанные рабочие ботинки, просторные брюки и незаправленную вельветовую рубашку с закатанными рукавами. Эти люди возили в магазинах нагруженные мусором тележки или назойливо выпрашивали деньги.
Эрика боялась таких людей. Однако в большинстве своем они были безобидны. А этот человек, некогда такой близкий ей, убил женщину здесь, в тронном зале… и вскоре может убить еще одну.
Может. Есть ли в этом сомнение? Он как будто колебался. Судя по его словам: «Возможно, очередная жертва прямо под рукой…» Возможно. Он был неуверен.
— Роберт, что ты намерен делать?
Жалкая невыразительность ее голоса была пугающей. То был уже замогильный голос.
— Скажешь сама, — прошептал он.
Смысл этих слов дошел до Эрики не сразу. И все это время дым становился гуще, горькие струйки вились возле нее, словно угри в воде.
Потом она недоуменно захлопала глазами.
— Я… я скажу?
— Скажешь все, что мне нужно знать.
Неужто это правда? Неужели он ждет от нее указаний? Казалось немыслимым, что так легко можно устроить побег. Нужно было попытаться.
— Ну хорошо. — Эрика слышала свои слова со странной отчужденностью. — Ты отпустишь меня. Отвяжешь и…
Смех Роберта оборвал ее.
— Не эта твоя часть, сестричка. Не лживая бренность.
— Моя… бренность?
Это отдающее смертью слово испугало Эрику, ее тщетная надежда угасла.
— Ты скажешь, сестричка. Только другая ты.
— Другая я?..
Это было совершенно невразумительно, и она почувствовала себя усталой, сонной, словно в полузабытьи.
— А может, вовсе не ты. Может, оно только пользуется твоими устами, твоим голосом.
— Не понимаю, Роберт. Ты… несешь бессмыслицу.
Роберт, не отвечая, отвернулся. Пятна пота, пропитавшего клетчатую рубашку, темнели на его спине, будто сложенные крылья. Или это в самом деле крылья, как у летучей мыши, и на руках у него все-таки когти, и, может, все это кошмар, который вскоре развеется?
В голове у нее проплывали обрывки музыки. Слышался отцовский голос перед отходом ко сну, голос, которого она не слышала с детства, говорящий о принцессе в замке, о чарах, о долгом сне.
Вялость. Глаза слипаются. Дыхание медленное.
Но спать нельзя. Роберт убьет ее спящую.
Эрика встряхнулась, снова посмотрела на него. Он сидел на корточках, по-прежнему спиной к ней, опустив голову, будто в раздумье. Эрика, изогнув шею, посмотрела вниз и увидела на полу возле его ног жаровню, оттуда поднимался дым, заполнявший зал, словно горькое курение.
Она слышала его шумное дыхание, видела, как поднимаются и опускаются плечи.
В жаровне что-то тлело, и Роберт склонялся над ней, вдыхая дым…
Запоздалая догадка озарила ее сознание, она поняла.
Дым от того, что тлело в жаровне, обладал наркотическим действием, искажал ее восприятие, притуплял способность думать. Даже умерял боль в поврежденных руке и плече.
Эрика замотала головой из стороны в сторону, стараясь прояснить разум.
— Роберт, что у тебя в этой посудине? Что ты жжешь?
— Нравится? — Он снова сделал глубокий вдох. — Вызывает сны наяву?
Эрика силилась сохранить ясность сознания и мысленно цеплялась за непреложные факты — холодную поверхность стола, боль в локте и плече, как, утопая, хваталась бы за сплавные бревна.
