Я не запомнила, с чего начался спор, но уверена, что это вина Джонатана. Он был готов возражать против всего, что сказал Клэр, а тут еще предмет разговора был близок его сердцу.
Мы говорили о погоде, казалось бы, на совсем безобидную тему, и мистер Бим, кашляя, жаловался на загрязненный воздух и выражал надежду, что не случится вспышки болезней.
— Холера в тридцать втором, тиф в тридцать девятом, — сказал Джонатан с мрачным удовольствием. — Следующая эпидемия всего лишь дело времени.
Клэр поднял бровь.
— Конечно, это излишне пессимистическая точка зрения, — медленно выговорил он, — не стоит волновать дам, знаете ли.
— Дамы точно так же подвержены холере, как и мы с вами, — пылко возразил Джонатан. — Если женская доброта не заставляет их ненавидеть те отвратительные условия, которые вызывают заболевания, то собственные интересы могут заставить их предотвратить это. Условия, вызвавшие прошлые эпидемии, не изменились.
— А, я понял. — Клэр поднял бровь. — Вы из тех молодых — э-э-э — энтузиастов, которые оплакивают бедный угнетенный рабочий класс.
— Вы не видите причин для беспокойства?
— Меня не беспокоит политика, — сказал Клэр с самым тонким презрением.
Джонатан действительно пытался держать себя в руках. Он перекладывал чашку с чаем из руки в руку, словно боясь обжечься, но, кроме этого да еще покрасневшего лица, ничем не выказывал своего раздражения.
— Это вопрос не политики, — сказал он, — а простой человеческой порядочности. Вы не читали «Отчет о санитарном состоянии рабочего класса»?
Клэр рассмеялся. Это было непростительно с его стороны, но еще хуже было то, что и я рассмеялась вслед за ним. Я просто не могла удержаться — так забавен был контраст между важностью титулованной особы и комической внешностью Джонатана. Его попытки обуздать волосы оказались напрасны: они вертикально стояли на макушке, как у задиристого молодого петушка.
Он взглянул на меня, и смех застрял у меня в горле.
— Извините меня, — сказал Клэр искренне, — просто я представил себе, как присутствующие здесь читают книгу с подобным названием. Нет, я не читал этот ваш «Отчет». Мне нет нужды читать его. Я просто слишком хорошо знаю, какие вымышленные жалобы там содержатся. Беднейшие классы всегда выражают недовольство, и, что бы для них ни делалось, они будут продолжать жаловаться.
— Но ведь не делается ничего, — быстро ответил Джонатан. — От этого и жалобы.
Клэр вздохнул.
— Мой милый мальчик, — сказал он совершенно добродушно, — они, да и вы, честные молодые реформаторы, отказываются понимать, что условия жизни бедных могут быть улучшены только ими самими. Потребление джина — пусть дамы меня простят — в лондонских трущобах…
— Люди стремятся пить, чтобы забыть свои несчастья.
— Если бы они не пили, они не были бы столь несчастны.
— В конце концов, джин — не заразный напиток, чего нельзя сказать о лондонской воде.
— Я пью ту же воду.
— Если вы когда-нибудь остановитесь и посмотрите внимательно на ту реку, из которой ее берут, вы не станете! Даже цвет у Темзы темно-коричневый. В нее спускают канализацию, кидают дохлых крыс, собак, трупы людей…
— Достаточно, прошу вас, — рявкнул мистер Бим, — здесь дамы.
Тетя выглядела так чопорно и натянуто, что мне захотелось рассмеяться. Только накануне я слышала ее жалобы о качестве воды из крана на кухне на таком забористом жаргоне, после которого выражения мистера Джонатана были верхом скромности.
Джонатан повернулся к своему хозяину:
— Существуют женщины, которые не находят тему страдания слишком деликатной для их ушей.
Я не поняла намека, но мистер Бим понял, и его сердитое лицо немного смягчилось. Джонатан продолжал:
— При всем моем уважении к дамам я чувствую, что мы не можем и дальше вести себя подобно страусам, пряча голову под крыло, чтобы не видеть опасности. Вы рассмеялись, сэр, когда я упомянул тот отчет. Вы, без сомнения, находите сведения об условиях работы на угольных рудниках такими же забавными? Семи-восьмилетние дети, ползущие на четвереньках, как собаки, по темным сырым туннелям, волоча тележки с углем… Запряженные, как животные, девочки наравне с мальчиками — забитые, голодные, полунагие…
Мистер Бим издал рычание, а Клэр — слабый протестующий звук. Я была рада их вмешательству. Я чувствовала себя больной.
— Я не верю этому, — произнесла я, — такое не может быть правдой.
— Комиссия видела все это, — сказал Джонатан. — Был случай, когда трехлетний малыш работал на откачке, стоя по щиколотку в воде двенадцать часов…
— Довольно, сэр, — воскликнул Клэр, — вы расстраиваете мисс Картрайт. Дорогая, вы так побледнели! Стакан вина…
Он склонился надо мной, держа меня за руку. На его красивом лице отразилось беспокойство. Признаюсь, я была более чем когда-либо раньше, близка к тому, чтобы полюбить, — его нежность была так приятна. Тетя говорила что-то бессвязное и вскрикивала, мистер Бим издавал сердитые звуки, а я — центр их внимания — сидела, выпрямившись, и отталкивала стакан вина, принесенный мне Клэром.
— Нет, нет, я не упаду в обморок, я просто не верю. Это ложь, это просто должно быть ложью. Такое не может происходить в христианском мире.
Джонатан стоял, замерев, на коврике у камина, все еще сжимая забытую чашку. Его глаза встретились с моими. Я не увидела ни следа сожаления или смущения на его лице.
— Я здесь, как говорится, de trop
[4]
, — произнес он холодно. — Прошу извинить меня, леди… милорд… мистер Бим…
Со спокойным поклоном он твердым шагом направился к двери. Это был бы достойный уход, но он забыл о чашке, и ему пришлось вернуться и поставить ее на стол. Его лицо пылало.
Когда он ушел, все расслабились. Тетя едва сдерживала веселье; в своих попытках скрыть его с помощью носового платка она едва не лопалась от смеха. Мистеру Биму весело не было.
— Я должен извиниться, — сказал он полным достоинства голосом.
— Настоящий юный левеллер
[5]
, — заметил Клэр. — Он, должно быть, превосходный работник, если вы, сэр, терпите подобные бунтарские взгляды.
— Так и есть, — быстро сказал мистер Бим. Он был готов извиниться за поведение, которое он считал грубым, но он не стал бы оправдываться в своем выборе работников ни перед одной живой душой.
Некоторое время меня преследовали слова Джонатана. Я говорила себе, что не верю страшной картине, нарисованной им. Дни шли, и этот ужас изглаживался из моего сознания, как это свойственно человеку. Другие проблемы занимали мое внимание.
