…но кобелюка знатный.
К счастью, мысли ненаследного князя, в отличие от писем, перлюстрации не подлежали.
Он сам ко мне подошел и говорил ласково, комплименциями обсыпая. А еще ручку лобызал, чем меня, любый дядечка, в немалое смущение привел. Не гневайся на Тианушку, помнит она твой наказ и блюдет себя строго…
Себастьян вздохнул, отчаянно сожалея, что пояса верности в прошлом остались. Нет, для старшего своего актора Евстафий Елисеевич, глядишь, и расстарается, сыщет какой, но выглядеть сие будет преподозрительно…
…я и его высочеству со всею любезностью, на которую только способна, заявила, что до свадьбы никаких-то романсов заводить не стану. И его высочество зело очарованный был моими словами. А нынешним вечером прислал цельную корзину роз. Да не такую, каковые в наших цветочных лавках ставят, те-то маленькие, туда-то и помещается цветов с полдюжины, оно и понятно, что с того дарителю экономия немалая выходит. А мне принесли корзину огроменную, в которую не розы — репу складывать можно, ежели уродится. И вся-то она в ленточках золоченых. А сверху карточка лежит, как полагается, с сердешным приветствием и записочкою, что, дескать, мнение мое его высочество уважают. Еще днем оне прониклися и обещалися самолично мне мужа подыскать, сватали молодого княжича Вевельского… Так что передай супружнице, дорогой мой дядечка, что в скором времени выпорхнет ваша Тианушка из родного-то гнездышка… и с кем-то она тогда лаяться станет? Ах, дядечка мой любый, боязно мне ныне и совет твой надобен, дабы не сотворить чего, об чем мы с тобой жалеть бы крепко стали. Как быть? Королевич — мужчина видный и ласковый такой, каковым вы, дядечка, только с опохмелу бываете. Но помню строгие ваши наставления, и рвется сердешко мое, екает…
…того и гляди, вовсе екнется.
…не зная, чем на королевскую ласку ответить. В супруги-то мне самого княжича Вевельского пророчит, а он — мужчина строгий, видный. И боюся я, дядечка, страсть до чего боюся! Уповаю едино, что не забидят его высочество сиротинушку подкозельскую, смилуются. Засим кланяюся низко и с нетерпением жду от вас, милый дядечка, письмеца.
Себастьян с трудом удержался, чтобы не дописать: «Спасите нас, пожалуйста!»
ГЛАВА 15,
в которой повествуется о женской зависти, ревности и прочих прелестях существования в коллективе сугубо женском
Люди бывают разные, как и свечи: одни для света и тепла… а другие — в задницу!
Заключение, сделанное панной Раневской на основании немалого жизненного опыта
— А вот вам вальта. — Евдокия выбросила карту, перекрывая Лихославову десятку, и поморщилась, когда он ответил:
— И вам, милая панночка…
Червового не пожалел. Валет хорош, белобрыс, улыбчив, чем-то на Лихослава похож.
— Ха, не напугаете…
Бубны были в козырях. И хитрая физия червового валета скрылась с Евдокииных глаз.
— Рискуете, панночка. — В руке Лихослава остались три карты, он поглядывал то на них, то на Евдокию, и по глазам нельзя было понять, о чем думает…
— Риск — дело благородное. — Евдокия прикусила кончик косы. На руках была одна мелочовка, и если Лихослав не заберет нонешний банк или не сыграет на отбой, то вернутся все вальты, а с ними и десятки к Евдокии.
Он же не спешил.
Думал.
Тарабанил пальцами по полу…
— Ежели так, то, может, ставки поднимем?
— Отчего бы и нет? — И Евдокия подвинула две шоколадные позолоченные медальки к банку, в котором уже было с полдюжины трюфелей, остатки пьяной вишни и булочка с цукатами, немного, правда, надкушенная, но оттого не менее ценная.
Лихослав, почесав мизинцем подбородок, сказал:
— И не знаю, чем на такую щедрость ответить-то… — Он положил карты на ковер. — Давайте иначе…
— Как?
— Если выиграю я, вы меня поцелуете.
Евдокия хмыкнула:
— А если я?
— То я поцелую вас.
— Интересно у вас получается, пан Лихослав… как ни крути, а целоваться придется?
— Вас это пугает?
— Ничуть.
В конце концов, играть на конфеты, которые при любом раскладе Евдокии останутся, уже поднадоело.
— Можем иначе. — Лихослав погладил карты. Что у него там? Тузы ушли в отбой, из королей выпал пиковый и бубновый… дамы? Пара дам, от которых Евдокии было не отбиться? — Если выиграете вы, я исполню ваше желание… не шутейное, как прежде, а всерьез.
— Любое?
— В рамках разумного.
— А если проиграю я, то…
— Я вас поцелую. — Отчего-то эти его слова прозвучали едва ли не угрозой.
…и холодком по полу потянуло, хотя окно Евдокия заперла. Почудился вдруг взгляд, настороженный, раздраженный даже… оглянулась.
Никого.
Пусто. И только покрывало непостижимым образом съехало с рамы, приоткрывая угол серого зеркала.
— Я вас не боюсь, — решилась Евдокия. — Согласна.
— Я не сомневался! Вы очень смелая женщина. — Лихослав поднял карты и, стукнув ими по полу, бросил на вальта бубновую даму.
От же ж!
И сидит, посмеивается… правда, улыбка какая-то кривоватая… и снова холодком по ногам, ощутимо так… и пальцы вдруг заледенели.
А взгляд, сверлящий спину, стал злым.
Или нет, это не злость — скорее ненависть. Глухая. Застарелая.
Лихослав вдруг покачнулся и, побелев, прижал ладонь к груди.
— Вам плохо?
Мотнул головой, хотел что-то сказать, а не смог.
Да что здесь происходит? Вскочив на ноги, Евдокия оглянулась. Пустая комната. И все ж таки… покрывало медленно съезжало, будто кто-то с той стороны тянул его. Заколыхался огонек свечи, присел…
— Евдокия… — Лихослав схватил за руку, стиснул и на себя дернул, да так, что Евдокия едва не растянулась на полу. — Тише. Держись меня. Обними.
За спину тянул. И Евдокия подчинилась, потому что…
…странно все…
…и свеча вот-вот погаснет, не устоит перед ледяным дыханием того, кто прячется в зеркале…
Стоило подумать, и огонек, вытянувшийся в тонкую рыжую нить, оборвался. В воцарившейся темноте, густой, кромешной, было слышно хриплое дыхание Лихослава. И скрип — не то двери, подпертой стулом, не то половин.
Или зеркала…
Револьвер сам собою в руку лег.
— Нет. — Лихослав был рядом. — От него не будет пользы. Сиди…
Он держал за руку, и пальцы его были горячими, едва ли не раскаленными. А сама Евдокия замерзала…
…она знала, что такое холод.
