Отчима Евдокия уважала.
И любила.
Родного отца она помнила единственно по карточке, которую маменька, отдавая дань уважения супругу, не спрятала и после нового замужества. Лютик не протестовал, быстро смирившись с негласным присутствием Парфена Бенедиктовича в доме.
— Прошлое нельзя спрятать, — сказал он как-то, — с ним можно научиться жить, и только…
Тогда Евдокия, которой только-только десятый год пошел, его не поняла.
…а позже поняла, но… говорить легче, чем учиться.
Или ученица из нее дурная?
— Дусенька, тебе бы прилечь, — Аленка разбирала косу по прядке, тесня мигрень, — и перестать думать о всякой ерунде…
— Двадцать пять тысяч злотней — не ерунда, — возразила Евдокия, но все же прилегла. Аленка же, сунув сестрице под голову подушку, села рядом.
— Не ерунда, конечно. — Ее гребешок из слоновой кости скользил по мягким волосам. — Но ты слишком много думаешь о деньгах…
Евдокия хотела сказать, что кому-то ведь надо, но поймала насмешливый Лютиков взгляд.
Нет, она вовсе не собиралась упрекать сестрицу в легкомысленном отношении к семейному делу… и Лютика не считала бесполезным, напротив, лучше, чем кто бы то ни было, осознавала, сколь многое он сделал…
— А о чем мне думать? — проворчала исключительно из врожденного упрямства. — Об офицерах?
— Почему нет? Согласись, он хорош… почти как Себастьян…
— Даже так?
— Себастьян, конечно, лучше, но…
— Он лучше, потому что ты в жизни с ним не сталкивалась. — Евдокия закрыла глаза, впадая в блаженную полудрему.
Вагон-колыбель.
Напевы колес… и так ли важно, существуют ли на самом деле те залежи меди, в которые предлагает вложиться пан Острожский.
Двадцать пять тысяч злотней потенциальных убытков…
…или недополученной прибыли…
Башенки из золотых монет, которые, проступая в воображении, окружают Евдокию. Золото и снова… и далекий голос отчима, напевающий колыбельную. Аленка рядом… и верно, к чему рисковать?
Шахты?
…Серые земли…
…ушедшие жилы и рекомендательное письмо на плотной бумаге высочайшего качества… нервный почерк, скачущие буковки, но маменька руку опознала…
…шахты.
К Хельму их вместе с разлюбезным паном Острожским… хватит денег и для себя и для Аленки… ей больше нужно, она ведь красавица, каких поискать… и надо с нею мягче, потому что действительно не права Евдокия была, когда за офицера упрекала. Но как объяснить, что боится она, до дрожи в руках, до холода под сердцем.
…Аленка ведь легкая, светлая, как Ирженина искра, и верит всем…
…а уланы — народ лихой, пустоголовый, и с этого офицерика станется Аленке голову задурить, соблазнить и бросить…
…посмеяться над наивною… сказать, мол, сама виновата.
…и все-таки скользкая личность — пан Острожский… матушке надо будет отписаться, чтобы не вздумала с ним дела иметь. Пусть других манит призраком медного богатства…
…Серые земли, Хельмовы… там что медь, что серебро — все зыбкое, призрачное, в руки возьмешь, а оно туманом и сквозь пальцы… оставит горечь чужого проклятья, а с ним и лихоманку…
Сквозь дрему Евдокия слышала, как Аленка укрыла ее пледом, и шторы сдвинула, спеша уберечь от солнечного света, и что-то говорила Лютику: торопливо, извиняющимся тоном, а он отвечал. Но вот беда, ни словечка не различить…
…сон был золотым.
И в нем пан Острожский, вырядившийся в новомодный полосатый пиджак, раскланивался перед Евдокией, сыпал под ноги медни, но не со знакомым профилем Болеслава Доброго, а с Севастьяновым. Ненаследный князь лукаво улыбался…
…муторный сон. Тяжелый. И примета опять же.
Выбравшись из сна, Евдокия долго лежала, прислушиваясь к себе.
Мигрень отступила.
И это само по себе было сродни чуду.
…но маменьке отписаться надобно… а лучше сходить на ближайшей станции к телеграфисту, пусть отобьет предупреждение.
…и хорошо бы к дому телефонную линию провесть, дорого, конечно, станет, но Евдокия чуяла — окупятся траты. Теми же спокойными нервами и окупятся.
Евдокия встала, оправила юбки и удивилась. Поводов для удивления имелось два. Во-первых, из купе исчезли Аленка и Лютик… а во-вторых, поезд стоял.
Странно.
Если память Евдокии не изменяла — а на память она никогда-то не жаловалась, — то ближайшая стоянка должна была случиться в Сокулковице нынешним вечером. И, отодвинув шторки, заботливо задернутые Аленкой, Евдокия убедилась, что до вечера далековато.
И то, не могла же она столько проспать?
Евдокия подхватила Аленкин ридикюль, и собственный портфель, и заодно Лютикову планшетку, по вечной его рассеянности забытую на столе, — а ведь в планшетке мало того что чековая книжка лежит, так и кое-какие финансовые бумаги свойства весьма интимного, для посторонних глаз не предназначенного.
А если кто заглянет?
Нет, Евдокия осознавала, что конкуренты «Модеста» не столь всесильны, но… зачем рисковать?
В коридоре было тихо.
Сумрачно.
И пахло свежими кренделями. От аромата этого желудок заурчал… а ведь с завтраком не сладилось, из-за конфликту с маменькой, которой пан Острожский с его воздушными замками весьма по сердцу пришелся. Едва вусмерть не разругались. Модеста Архиповна настаивала на том, что поучаствовать в деле надобно, а Евдокиину осторожность называла бабьим переполохом. Дескать, только непраздные бабы каждой тени боятся. А пан Острожский — вовсе даже не тень…
…прохиндей.
Нет, маменька обещалась без Евдокииного согласия в мероприятие сие не лезть, но вдруг да… Евдокия мотнула головой, отгоняя мрачные мысли. Не столь уж Модеста Архиповна и слаба, хотя порой невместно доверчива, этого не отнять… а этот гад манерами берет, любезностью показной.
Желудок заурчал, опасаясь, что вместо кренделей его ждет пища исключительно духовная, замешенная на финансах и полугодовой отчетности, которую давно следовало проверить, потому как Евдокия подозревала, что новый управляющий Коришвецкой фабрики подворовывает. Конечно, скромно, не наглея, но давно…
…а кренделей хотелось, чтобы пышных, густо посыпанных маком. И молока, свежего, с пенкой.
И Евдокия, крадучись, двинулась на запах. Она прижимала к груди портфель и планшетку, в подмышке держала скользкий ридикюль и радовалась, что никто-то не видит ее…
…в измятом после сна платье…
…простоволосую…
…на ведьму, верно, похожа…
Дверь в каморку проводника была открыта. А сам проводник отсутствовал, зато на столе, накрытом белоснежной крахмально-хрустящей скатертью, на серебряном подносе лежали кренделя. Именно такие, о каких Евдокия мечтала.
