— Может, все-таки не здесь? — Лихослав огляделся, конечно, коридор вагона первого класса был подозрительно пуст, но место для беседы и вправду было не самым подходящим. — Прошу… сюда.
Он открыл дверь ближайшего купе, оказавшегося свободным.
— Наедине?
— Опасаетесь за свою честь?
— И репутацию.
— Конечно, как я мог забыть о репутации… — Он хмыкнул. — Панночка Евдокия, именем Иржены-заступницы клянусь, что намерения мои чисты…
Прозвучало патетично и не слишком-то правдиво. Но Евдокия кивнула, давая понять, что клятвой впечатлена. А репутация… репутации старой девы немного сплетен не повредит. В конце концов, смешно думать, что будущий Евдокии супруг, сама мысль о котором вызывала желудочные спазмы — или это все-таки от голода? — что этот где-то существующий человек сделает ей предложение из-за любви. Несколько сотен тысяч злотней в качестве приданого да пара заводиков, которые маменька обещалась отдать под управление Евдокии, хотя реально она давно уже распоряжалась всем семейным делом, — хороший аргумент ненужным слухам значения не придавать.
В купе пахло сдобой.
И Евдокия, закрыв глаза, велела себе отрешиться от этого ванильного аромата, и видение недоступных отныне, но таких близких кренделей отогнала.
— Присаживайтесь, — любезно предложил Лихослав, сам оставшись стоять у двери. — И не надо меня бояться, Дуся. Я вас не съем.
— С чего вы взяли, что я вас боюсь?
— А разве нет?
— Разумно опасаюсь. — Евдокия поставила рядом с собой портфель, а ридикюль положила с другой стороны. Главное, ничего не забыть, а то сложновато будет объяснить проводнику, что она делала в пустом купе… и отчего это купе оказалось незапертым?
— Дуся, у меня к вам, как уже сказал, взаимовыгодное предложение, — он сделал паузу, позволяя Евдокии проникнуться важностью момента, — вы рассказываете мне о своей… подопечной.
— А взамен?
— То есть, — Лихослав осклабился, — первая часть у вас возражений не вызывает?
…желание огреть его портфелем не исчезало, но, напротив, крепло.
Стоит. Кривится. Прячет брезгливость.
— Десять сребней, — озвучила цену Евдокия, с наслаждением наблюдая, как меняется выражение его лица. И брезгливость — не по нраву пану офицеру Евдокиина готовность продать подопечную — сменяется удивлением, а потом возмущением. Ничего, это только начало. И Евдокия уточнила. — В месяц.
— Что? Да это грабеж!
— Не грабеж, а точка пересечения кривых спроса и предложения, формирующая конечную цену продукта, — спокойно ответила Евдокия.
В конце концов, она голодна. А женщина, лишенная кренделей и уважения, отчаянно нуждается в моральной компенсации.
— Ты…
— Вы. Извольте соблюдать приличия.
Он покосился на портфель, перевел взгляд на дверь и выдвинул свою цену:
— Пять сребней. Разово.
— Думаете, зараз управитесь?
— Полагаете — нет?
— Ну что вы, как можно… но смотрите, потом станет дороже.
— То есть, — недоверчиво поинтересовался Лихослав, — вы согласны на пять?
— Согласна. За нынешнюю нашу беседу… пять сребней и крендель.
— Помилуйте, Дуся, где я вам крендель возьму?!
Евдокия молча указала на стенку, за которой прятались вожделенные кренделя. Без них ближайшее будущее было неприглядным, мрачным и сдобренным мучительными резями в животе. Все-таки прав был Лютик, говоря, что здоровье надобно беречь.
— Вы предлагаете мне…
— Купить, — с милой улыбкой отвечала Евдокия, — просто купить даме крендель. Или вам пары медней жалко?
Обвинения в скупости нежная душа Лихослава не вынесла. Он побледнел, развернулся на каблуках и вышел, умудрившись громко хлопнуть дверью. Вернулся быстро, неся несчастный крендель двумя пальцами.
— Вот.
— Спасибо. — Евдокия вдохнула пряный, маково-сдобный аромат и впилась в румяную корочку зубами. — Действительно шпашибо… очень, знаете ли, есть хотелось…
Конечно, разговаривать с набитым ртом было несколько невежливо по отношению к собеседнику, но Евдокия здраво рассудила, что лучше она слегка нарушит правила приличия, нежели упадет в голодный обморок. С Лихослава станется принять оный за проявление дамского кокетства.
А сдоба была хороша… без маслица, конечно, но мягкая, пышная, щедро сдобренная изюмом.
Лихослав наблюдал за Евдокией со странным выражением лица, которое можно было бы интерпретировать, пожалуй, как сочувственное. Вытащив серебряную фляжку, он протянул ее Евдокии.
— Спасибо, — сказала она, облизывая пальцы. — Но по утрам не пью.
— Уже полдень минул.
— Не аргумент.
— Там чай, травяной, — сказал и смутился, видимо устыдившись такого для улана позорного факта. Но чай, горьковатый, с мягкими нотами ромашки и мятною прохладой, пришелся весьма кстати. Евдокия почувствовала, как стремительно добреет.
— Кстати, — она собрала с юбок крошки и отправила в рот. Крендель был всем хорош, но… маловат, — а почему мы стоим? Если, конечно, сие не великая военная тайна?
— Пропускаем «Королевскую стрелу». Я присяду?
— Да, пожалуйста. — Евдокия даже подвинулась, но Лихослав предпочел устроиться напротив. Сел прямо, руки скрестил.
Смотрит.
На сытый, ладно, почти сытый желудок новый знакомый былого отторжения не вызывал, напротив, он казался вполне симпатичным. Не юн, но и не стар, в том приятном возрасте расцвета мужской силы, когда фигура теряет юношескую несуразность, но еще не оплывает, не зарастает жирком.
Статный.
И плечи широкие, надежные такие с виду плечи. Мундир сидит как влитой.
Черты лица приятные, но без слащавости… особенно подбородок хорош — уверенный. Упрямый такой подбородок. И уши… как-то Евдокии попался труд некоего докторуса, утверждавшего, будто бы по форме ушей о человеческом характере много интересного узнать можно.
Ее собственные, аккуратные, прижатые к голове, говорили о врожденном упрямстве, недоверчивости и склонности к глубоким самокопаниям… у Лихослава уши были крупные, слегка оттопыренные, со светлым пушком по краю. Переносица широкая. Скулы острые, а глаза слегка раскосые, к вискам приподнятые. Волосы светлые, длинные и с виду жесткие, что проволока.
— Нравлюсь? — Естественно, Лихослав истолковал ее интерес по-своему.
— Нет, — искренне ответила Евдокия.
Мужчинам она не доверяла. А уж таким… располагающей внешности… да еще и в мундире если, не доверяла вдвойне.
Врут.
И этот не исключение.
