…за столько лет должен был бы… но первым не объявится — гордый. И Себастьян гордый, только умный… и голый изнутри, оттого и лезет в голову всякое.
Аврелий Яковлевич, крякнув, развел руками. А ведь ежели подумать, то презанятнейшее выходит зрелище. Раздевшийся до пояса ведьмак был кряжист и силен, перекатывались глыбины мышц под медною, просоленной морскими ветрами шкурой — а прошлое свое он не давал труда скрыть, ничуть не стыдясь ни того, что рожден был в крестьянской семье седьмым сыном, что продан был, дабы погасить долг отцовский, что служил на корабле матросом…
О прошлом он рассказывал охотно, не чураясь крепких словечек, а порой Себастьяну казалось, что нарочно Аврелий Яковлевич выставляет себя того, крепко уже подзабытого, дразня благородных своих собеседников и нарочитою простотой речи, и фамильярностью, каковая заставляла кривиться, морщить нос, но держаться рядом с ним, Стариком, из страха ли, из выгоды неясной…
Ведьмак замер.
Он дышал тяжко, прерывисто, а на плечах, на могучей шее проступили крупные капли пота.
Розовые.
— Вот так вот, Себастьянушка, — сказал он, смахивая красную слезу, которая по щеке сползала. — Этакие кунштюки задарма не проходят. Ты-то как?
— Жив, — не очень уверенно ответил Себастьян, хвост подбирая.
— От и ладно… от и замечательно, что живой… с мертвым возни было бы больше… скажу больше, мертвый актор — существо, конечно, исполнительное, но к творческой работе годное мало. Ты сиди, сиди, сейчас закончим уже.
Он отошел, ступая босыми ногами по прорисованным линиям. И Себастьян видел, как прогибается под немалым весом Аврелия Яковлевича незримая твердь иного мира.
Держит.
И с каждым шагом все уверенней ступает он.
Ведьмак исчез за циньскою ширмой, расписанной черепахами и аистами, а вернулся спустя минуту. Он нес на ладонях облако перламутра…
— Красиво, верно?
Красиво.
Белый. И розовый… и голубой еще, сплелись тончайшие нити, удерживая солнечный свет, столь яркий, что Себастьян отвернулся.
— Видишь, значится… смирно сиди.
Ведьмак подцепил облако двумя пальцами и встряхнул.
…не было чуда, только ощущение наготы, хрупкости душевной, исчезло.
— Все, — сказал Аврелий Яковлевич, без сил опускаясь на хрупкого вида резной стульчик. — От же ж… кураж есть, а годы, годы… не те уже годы. Вот помру — что без меня делать станете?
— Дядька Аврелий, — из-за ширмы выглянула круглая детская мордашка, — а я могу уже бегчи?
— Беги, Аленушка…
— А мамке чегось сказать? Пущай накрывает?
Девчушка кинула в сторону Себастьяна быстрый взгляд, лишенный, однако, любопытства. Видать, навидалась всякого.
— Пущай, — согласился ведьмак. — На двоих, скажи… а рюмка — одна.
— Я бы тоже выпил. — Себастьян попытался сесть к девчушке боком и дотянуться до подштанников, которые висели на стуле.
— Ты уже свое отпил, Себастьянушка. На ближайший месяц — так точно…
…разговор продолжили за столом. И следовало сказать, что стол этот был накрыт весьма щедро. Подали винную полевку
[11]
с пряностями и лимонной цедрой, терпкую, чуть сладковатую и замечательно согревшую. А Себастьян понял, что замерз, притом так, как не замерзал и в лютые морозы.
Следом пошел кабаний цомбер
[12]
с кислым соусом из боярышника, зайцы, в сметане тушенные, утка по-краковельски, фаршированная смальцем и лисичками… были и блины, и малосольные крохотные огурчики, поданные в глиняном жбане, и холодные раки, к которым Аленка, уже сменившая полотняную рубашонку на сарафан, вынесла квас…
Аврелий Яковлевич ел неторопливо, смакуя каждое блюдо, и Себастьян поневоле сдерживал голод.
— Оно так обычно и бывает, — произнес ведьмак, снимая хрустальную пробку с обындевевшего графина. Налив стопочку малиновой ратафии,
[13]
он поднял ее, держа за тонкую ножку двумя пальцами. — Ну, за успех!
Себастьян тост поддержал, хотя ему по непонятной пока причине пришлось довольствоваться медовым квасом. Впрочем, жаловаться он не спешил. Аленка вертелась рядом, норовя подвинуть поближе деду Аврелию то одну тарелку, то другую.
— От егоза, — с умилением произнес ведьмак, погладивши смоляную девичью макушку. — Ну иди, иди уже…
Убежала.
— А она… — Себастьян проводил девочку взглядом, вспоминая, что чувствовал, когда с самого ауру сдирали.
— Ну что ты, Себастьянушка. — Зачерпнувши щепоть лисичек, Аврелий Яковлевич отправил их в рот. — Я ж не злыдень какой… дал настоечки, она боль и сняла…
— Настоечки?!
— Дите ж невинное — чего ее зазря мучить?
— А я…
…настоечки…
— А ты не дите и был бы невинным, мы б тут не маялись, — резонно возразил ведьмак, пальцы облизывая. — Да и надобно мне было, Себастьянушка, чтоб ты понял: каково это — ауру менять. Или думаешь, мне оно легко? Я-то настоечкой защититься неспособный, все чуял… и твое и ее.
Стыдно стало. Немного.
Стыд Себастьян заел раковыми шейками, в миндальном молоке запеченными.
— Прежде-то я добрый был… сам терпел… да только быстро понял, что терпения моего надолго не хватит. Вам-то объясняешь, объясняешь словами, ан нет — не доходит. Думается, если один раз Аврелий Яковлевич сумел помочь, то и в другой сделает.
Теперь ведьмак лисички выбирал, выкладывал на черном хлебе узоры, перемежая с рыжими горошинами запеченного сала. Поесть он любил, выпить тоже.
— Поэтому на своей шкуре ты, Себастьянушка, и запомнишь, что пить тебе ничего, крепче красного вина, не можно. И про баб забудь.
— Как забыть?
— Совсем, Себастьянушка. Я-то подмену сделал, но чужое — не свое. Так что ты удовольствие получишь, а мне потом сызнова обряд проводи…
Себастьян кивнул, вспомнив кровавые слезы. Все ж таки нелегко далась волшба Аврелию Яковлевичу. А будь он послабее…
— И понимаешь, что не единорога тебе страшиться надобно, он — животина пакостливая, конечно, но в целом незлобливая. В отличие от хельмовки… это-то отродье настороже будет. Потому, Себастьянушка, прояви благоразумие.
— Проявлю, — пообещал Себастьян, втыкая вилку в толстый ломоть цомбера.
— Вот и ладно…
— И часто вам приходится… невинность восстанавливать?
— Ее? Первый раз. А так… бывает всякое… от, помнится, одно время сейфы делали на ауру владельца… надежно считалось… еще вот полная смена личины была…
