Ему-то самому все игрой виделось.
И вот доигрался.
Следующий визитер, весьма неожиданного свойства, появился ближе к ужину, когда Себастьян, уже почти успокоившись, вернулся к делу. Внешность менять получалось легко, амулет Аврелия Яковлевича прижился и работал исправно, облик закрепляя.
Семнадцать часов беспрерывной работы…
…ночевать конкурсантки будут в отдельных покоях, а потому Себастьяну никто не помешает восстанавливаться.
До отъезда — два дня осталось, и за это время надобно успеть озаботиться гардеробом, который не вызовет подозрения, заучить биографию панночки Тианы, от души дополненную Евстафием Елисеевичем, поручить любимую опунцию заботам панны Вильгельмины, а заодно уж разослать знакомым визитные карточки с известием об отъезде…
…и надо полагать, отъезд этот в свете последних новостей будет воспринят весьма однозначно.
Проклятье!
Не имея иного способа раздражение выместить, Себастьян пнул массивный шифоньер, украшенный резьбою, и, естественно, ушиб палец, поскольку домашние тапочки, подаренные панной Вильгельминой на Зимние праздники, были приятно мягки и для пинания мебели не годились.
— Чтоб тебя… — Себастьян сел на пол и, согнувшись, подул на палец. Не то чтобы было так уж больно, скорее по-детски обидно.
И обида эта вызывала иррациональное желание поплакать.
Прежде такого Себастьян за собой не замечал.
Чем больше он сидел, тем сильнее становилось желание. На глаза навернулись слезы, а в груди пообжилась преогромная обида на весь мир сразу. К тому же опять потянуло на стихи, что являлось приметой величайшего душевного волнения.
— Я сижу на полу… — Себастьян почесал голую пятку. — Опустивши очи долу… вижу таракана…
Он задумался, всерьез подыскивая рифму, оттого и не услышал, как открылась дверь. Этот гость, как и в прежние времена, не давал себе труда стучать.
— Хандришь небось? — раздалось над головой, спугнув и таракана и рифму, которая почти уже нашлась…
Рифму стало жаль, едва ли не до слез.
— Ну… здравствуй, что ли… — Лихо произнес это как-то неуверенно.
— Здравствуй, — ответил Себастьян, не зная, что еще сказать.
Тихо стало.
Слышно, как тикают старые каминные часы панны Вильгельмины.
— Вернулся, значит?
Бессмысленный вопрос, но Лихо отвечает:
— Вернулся…
— Надолго?
— Похоже, что насовсем… а у тебя ничего-то не изменилось.
— Занавески новые. — Дурацкий разговор, и не о том надобно бы сказать.
— Занавески? Это да… раньше вроде зеленые были. — Лихо занавески потрогал, убеждаясь, что нынешние и вправду другие, светлые и еще в полоску.
— Точно. Зеленые. Темные такие… ими еще руки вытирать удобно было…
Младший изменился. Оно и понятно, десять лет все-таки… заматерел. И форма ему к лицу, хоть и видно, что не новая. И не королевского дворцового полка. Отец злился, но ровно до первого перевода… и бесполезно было писать Лихо, что деньги эти — капля в море долгов… уходят, чтобы одни погасить, но делают другие.
И не только отец.
А Себастьян все равно писал.
Что Лихо с письмами делал? В камин отправлял?
Хоть погрелся…
Бестолочь.
— Руки, значит… — пробормотал Лихо, озираясь.
Движения стали другими. Мягче. Экономней. А черты лица обрели характерную резкость, которую Себастьян помнил по дедовым портретам…
— Руки, это хорошо… — Лихо прошелся по комнате и, остановившись у старинного шифоньера, солидного, с медными накладками и пухлыми младенческими физиономиями на крылатых медальонах слоновой кости, решительно распахнул дверцы.
Братец всегда отличался своеобразными представлениями о методах получения информации. И приятно было осознавать, что за годы службы его ничего-то не изменилось. А неприятно, что из шифоньера, дразня и насмехаясь, выглядывало чесучовое платье…
Себастьян лишь крякнул.
Лихо же, вытащив платье — надобно было бы в чистку отдать, а то весь подол, пока доехали, изгваздался, — спросил дрогнувшим голосом:
— Чье?
— Мое, — признался Себастьян, голову опустив.
И Лихославов перстенек подтвердил, что сказана была чистая правда.
— Твое… выходит, зря я человеку нос сломал… — Лихо провел ладонью по подолу и, вздохнув, платье вернул к иным, более мужским нарядам. К счастью, в ящик с бельем, где лежали преочаровательные панталоны и пара шелковых чулок с кружевными подвязочками, он лезть не стал. — И челюсть тоже…
— Одному, что ли?
— Разным…
Но руку подал, помогая подняться.
— Я ж уверен был, что вранье все… — Братец выглядел донельзя огорченным, и Себастьяну стало вдруг стыдно.
— Тебя… гм… склонили, да? — с надеждой поинтересовался Лихослав. — Заставили?
— Нет. Я сам… добровольно…
Лихо молчал, разглядывая исподлобья. И Себастьян взгляда не отвел.
…что-то не то…
…не так…
…неправильно… Лихо изменился, что логично, но… черты лица?
Иное. Мелочь какая-то, пустяшная, но мешавшая сосредоточиться.
— Все равно… — Лихо прижал подбородок к шее, набычился. — Бес, ты — мой брат. И я от тебя отказываться не собираюсь.
— Спасибо.
— Пожалуйста. Отец, думаю, остынет… образумится…
— Лихослав…
— …и я понимаю, почему ты молчал…
— Лихослав, послушай…
— …конечно, тебе придется тяжело…
— Лихо!
— Старика тронуть не посмеют, себе дороже, а вот ты…
— Лихослав, Хельм тебя задери! — Себастьян тряхнул дорогого братца. — Успокойся. Ты… неправильные вопросы задавал.
…и тут плутовка черноглазая, осемнадцати лихих годков от роду, соизволила очнуться.
…хорош, братец…
…братец ведь, родной…
…но хорош весьма, мундир королевских улан ему к лицу, даром что ношеный, выгоревший, и само это лицо, строгое, благородное в каждой черте своей, до отвращения привлекательно. Глаза синющие с желтым ободочком, чуть прищуренные… волосы светлые…
Губы жесткие.
Подбородок квадратный.
До холеры романтичный образ.
Себастьян попытался плутовку унять, но она, скользнув по княжичу Вевельскому томным взглядом, затрепетала ресницами, исторгла тяжкий вздох. И потянула обличье на себя.
