— Это еще не повод носить ужасные платья. Папа, скажи ей!
И Лютик, до этого дня во всех спорах хранивший нейтралитет, мягко произнес:
— Евдокия, пожалуй, тебе следует обновить гардероб.
— Зачем?
— Ну ты же хочешь найти себе мужа?
— Не хочу… но придется.
— Вот, — почувствовав поддержку, Аленка осмелела, — а охотиться за мужем без приличного платья, все равно что на щуку пустой крючок закидывать…
Рыбалку она любила нежно, хотя и страсти этой несколько стеснялась, полагая ее неприличной для девицы.
— Так что не спорь! Тебе этот цвет к лицу будет… и вот тот, зелененький тоже… и еще… ну что стоишь? Или мы отсюда до вечера не уйдем…
— Евдокия, — Лютик закрыл альбом и прошелся по лавке, поморщился, верно, не слишком-то впечатленный работами панны Бижовой, модистки первой категории, как то значилось на вывеске, — мне кажется, ты слишком увлеклась одной стороной своей жизни, незаслуженно позабыв о прочих. Нельзя быть счастливым, стоя на одной ноге…
Это его замечание Евдокия пропустила мимо ушей.
От нового платья отвертеться не выйдет, и… странное дело, прежней досады Евдокия не чувствовала, скорее уж — престранную надежду… на что?
Что изменится?
— Тебе идет, — сказала Аленка, устроившаяся на диванчике. — Только с косой еще что-то сделать надобно…
— Косу не трогай.
…а и вправду идет. Цвет яркий, насыщенный, точь-в-точь мамины бирюзовые серьги…
…и в столице Евдокия должна выглядеть сообразно своему положению…
…но тогда надобно не бирюзовое брать, а серое: темные цвета делают ее старше, серьезности придают.
Однако Лютик, осмотрев падчерицу с ног до головы, постановил:
— Берем. И вон то пурпурное тоже… только пусть черное кружево уберут… нет, на иное заменять не следует, вообще без кружева будет лучше. А еще нужно домашнее, что-то простое… да, подойдет и в полоску.
Он указывал на одно платье за другим, словно позабыв, что лавка эта отнюдь не из дешевых…
— Я переоденусь. — На Евдокию из высоких, в золоченом обрамлении зеркал смотрела хмурого вида девица с толстою косой, перекинутой через плечо. Девица была не особо молода, не особо привлекательна и характером, судя по всему, обладала скверным.
Вот характер платье было не в состоянии исправить.
— Зачем? — Аленка уйти не позволила. — Тебе и так идет… а вдруг кого встретим?
— Кого?
Девица нахмурилась еще больше. И упрямый подбородок выпятился.
— Кого-нибудь. — Аленка вытащила конфетку из стеклянной вазы, поставленной для клиентов. — На вот, съешь лучше… и улыбнись уже.
Евдокия попробовала, но… Иржена милосердная, неужели это она? И улыбка вышла кривоватой, искусственной…
Ну уж нет.
Не станет она притворяться беззаботною яркою птичкой…
— Если ты опять напялишь серое, я разревусь, — пригрозила Аленка и тоненько всхлипнула, наглядно демонстрируя, что угрозу свою воплотит в жизнь без колебаний. — У меня, между прочим, личная трагедия… глубокая…
…ее трагедия, сложенная вчетверо, пряталась в ридикюле.
Третий номер, к слову…
Первый был отправлен в камин, немедленно по прочтении, второй с пристрастием разодран на клочки, а клочки нашли упокоение в том же камине…
Аленка же заявила, что мерзкой статье не верит, что все писаное есть клевета и наговор, а потому светлый образ Себастьяна в сердце ее не поблек.
Но осадочек на душе остался. И для борьбы с этим самым осадочком Аленке требуется купить платье… а лучше два… или дюжину…
— Шантажистка, — буркнула Евдокия и отвернулась, чтобы не видеть, как по Аленкиной щеке ползет слеза…
Переодеваться не стала.
В конце концов, какая разница, серое на ней платье или синее?
…кто-нибудь, упомянутый Аленкою, ждал у лавки, делая вид, что просто прохаживается. От дверей до фонарного столба и обратно. Сей променад он совершал, должно быть, давно, оттого и городовой, на углу замерший, поглядывал на офицера с откровенною усмешкой.
— Какая удивительная встреча! — неестественно бодрым голосом воскликнул Лихослав.
— Да уж. — Евдокия дернула себя за косу. — Просто невероятнейшее совпадение!
— Именно.
Аленка захихикала.
— Безумно рад вас видеть, панночка Алена. — Лихослав протянул букет серо-золотых ирисов, которые Аленка приняла с жеманной неестественной улыбкой и, сунув букет Евдокии в руки, велела: — Неси. А, пан Лихослав, откуда вы узнали, что я ирисы люблю? Впрочем, не только ирисы, мне еще и розы очень нравятся, особенно белые… белые розы на языке цветов означают невинность… вы знали?
Евдокия сунула букет под мышку.
Нет, ей не тяжело цветочки поднести, но прежде Аленка подобных вывертов себе не позволяла, а тут… с чего вдруг? Сестрица, обернувшись, подмигнула.
О нет!
Иржена милосердная, избавь Евдокию от очередного гениального Аленкиного плана по обустройству Евдокииной личной жизни! Она и от прошлого-то раза не отошла еще… Евдокия обернулась на Лютика, который застыл над вчерашнею газетой. И выражение лица его было таким, что Евдокия за отчима испугалась.
— Что-то случилось? — Она забрала у него черный портфель, и альбом, и газету, которую Лютик рассеянно комкал.
— Нет, милая… и да, кажется. — Он улыбнулся неловкою своей рассеянной улыбкой, говорящей, что некие события имели место, однако сам Лютик еще не решил, как к ним относиться. И потому перевел он беседу в иное русло: — Тебе подарили цветы?
— Не мне. Аленка велела нести…
— Что?
— У нее новый план, кажется…
…будет строить из себя избалованную наследницу, изводя дражайшего жениха капризами, чтоб как в романе, тот предпочел богатой — бедную и скромную…
— А у тебя?
— А у меня плана нет. Наверное, — вздохнув, вынуждена была признаться Евдокия. Одно дело — дать слово матушке, а совсем другое — это слово сдержать. В Краковеле столичная поездка виделась способом отсрочить ненавистное замужество. Но вот он, Познаньск, во всей своей красоте. Мощеные улицы, пузатые особнячки в завитушках лепнины, лавки и целые торговые дома, поразившие Евдокию, что задумкой, что ценами… оно естественно, ежели ставку делать на оптовую торговлю, то и цены можно сделать ниже…
— Ну не гожусь я для семейной жизни, — сказала Евдокия, выдернув синий лепесток.
— Или тебе так хочется думать.
Лютик шел неспешно, но взгляда с Аленки не спускал. Она же, повиснув на руке Лихослава, что-то рассказывала чрезвычайно бодрым голоском.
