Прямо.
А еще одну девицу из конкурсанток прокляли! Две же с нею осталися, и значится, только десятерых нас тепериче, об чем иные красавицы вовсе скорби никакой не имеют. Так нас до Гданьску и привезли, где мэр самолично встречал и кланялся, и супружница его кланялась, и сыновья кланялись. И все-то нам радовались, цветами задаривали. Мне-то целых два букетика принесли, правда, один совсем плохонький, поистрепавшийся, а вот панночке Габрисии прехорошенькую розу да без карточки небось от тайного поклонника. Но покудова ехали, она эту розу выкинула.
Предупреждая беспокойство твое, любезный дядечка, спешу сказать, что поселили нас в Цветочном павильоне, куда мужчинам ходу нет никак, даже на минуточку или две, и честь нашу будут блюсти строго. Панна Клементина днесь много говорила про всяческие добродетели, прямо как супружница ваша, которая меня недолюбливает, хотя я никакого ей повода не давала и вновь же в ножки кланяюсь, за науку благодаря.
А после речей нас отвели в комнату, велели разоблачиться и мерки снимали. Хочу то сказать, любимый мой дядечка, что все конкурсантки одна другой краше, и ни у кого-то изъяну нет, только у меня хвост один. Меня из-за энтого хвоста выгнать хотели, но потом забоялися скандалить, когда сказала я, как вы меня научили, вот я и осталась. А панна Клементина за тое, что спорила, крепко меня невзлюбила. И дала комнату незабудковую, с зеркалом преогромным, которое почти напротив окна висит.
Ты не переживай, милый мой дядюшка, окна хорошие, не сквозят и от ворья всякого решетками забраны, красивыми очень, аккурат такие у пана Сигизмундова стоят. Помнишь, в прошлым годе, когда семь особняков обнесли, евойный не тронули, небось с решетками связываться забоялись. А зеркало я покрывальцем накрыла, потому как помню, что матушка моя покойная, твоя разлюбимая сестрица, говаривала, что луна, в зеркале отраженная, красоту тянет? Нет уж, красота мне моя вся понадобится.
А еще нас панна Клементина голодом морить вздумала…
— Панночка Тиана, вы еще долго писать собираетесь? — Вышеупомянутая Клементина стояла, сложив руки на груди, и, белые, они выделялись на сером невзрачном ее наряде.
— Не-а, мне уже немного осталось!
— Вы весьма многословны…
Намек, что другие с заданием справились? И теперь ждут единственно панночку Белопольску?
— Так ведь вы сами, панна Клементина, сказали, чтоб писала обо всем, чего волнует. А меня много чего волнует! Вот у нас в городе такого нет!
— Какого?
— Такого! — Тиана обвела комнату широким жестом. — Всякого! И я ж должна все дядечке расписать! Он же ж спереживается весь! Он так мне и сказал, отпуская, что, мол, Тианушка, ты одна моя надежда и отрада… а он в Познаньске не был! И туточки тоже не был! И вот получит он от меня письмецо, а там всего-то два словечка!
Клементина вздохнула, кажется, уже жалея, что завела этот разговор.
— Вот и надобно писать хорошо! Чтоб дядечка не беспокоился, — завершила речь Тиана, ткнув пером в чернильницу. Лишнее стряхнула, уже не заботясь, что падают капли на скатерть…
…и на ужин подали вареную спаржу, блинцы кабачковые и сок со свеклы, дескать, зело он пользительный. Милый мой дядечка, пожалей меня, сиротинушку подкозельскую, пришли мне мясца, паляндвички сушеной, сальца с чесночком и еще колбас тех, которые супружница твоя велит от меня на чердаках прятать, дескать, ем я их втихую. Клевета это, дорогой мой дядечка! А если и случилось мне разочек пробу снять, так едино из желания увериться, что сделаны те колбасы должным образом, что не пожалели на них ни соли, ни приправов. И ныне вспоминаю я о доме твоем с величайшею сердечной тоской, думая, что туточки, в королевском палаце, помру я смертушкой лютой, голодною…
Себастьян вздохнул, прислушиваясь к урчанию желудка, явно не готового довольствоваться малым. И ладно бы голод, с голодом Себастьян как-нибудь управился бы, но ведь поддержание образа требует сил немалых, тут на одной вареной спарже и вправду недолго ноги протянуть.
Еще панна Клементина, дай ей боги многих лет жизни, невзирая на ея ко мне, беззащитной, нелюбовь, раздала нам книжечки навроде бальных, богатые сильно, с каменьями. А в книжечках тех расписание. И завтрашним днем начинается конкурс, поведут нас во дворец и будут пытать единорогом. Милый мой дядечка, слезьмя тебя прошу, помолись за племянницу свою бедовую, потому как зело я этого зверя страшуся. Нет, дядечка, не подумай плохого. Твоя Тианушка соблюла девичью честь, как оно положено, и соблюдет до самое свадьбы, потому как помнит наставления твои и руку крепкую. Знаю, что бил ты меня едино из великой любви, дабы не свернула с пути истинного, а что батогами, так то норов у тебя, милый дядечка, вспыльчивый. Сама я виноватая, что полезла целоваться с Прошкою окаянным, не из любви, но сугубо из любопытства превеликого, каковое мне в одном месте свербело, да твоими стараниями вовсе вышло. И вот думаю я тепериче, как бы с того разу и не случилось беды. Вдруг да зверь энтот почует на мне Прошкин дух?
Молись за меня. И супружница твоя, которой в ноги падаю, целую подол платья ея парчового, для которого ты ткань по три сребня за аршин покупал, пускай тоже молится. Хотя змеюка она, как есть, дорогой мой дядечка, и хоть верить ты в это не желаешь, ждет, чтоб я с позором домой вернулася. Но все одно, как заповедано богами, не держу я на нее зла, но такоже буду просить о добром для нее здравии. Хотя печенка у нее не от сглазу болит, а от того, что ест она севрюгу жирную, и фуа-гру, и еще зайчатину, в клюквенном соусе томлену, тогда как бы ей обойтися соком свекольным. Он и для лица полезный зело.
Кланяюсь тебе, дорогой мой Константин Макарыч!
Вечно тебе обязанная за доброту твою и ласку, за то, что не бросил сиротинушку горемычную на судьбы произвол, Тиана Белопольска.
Себастьян поставил жирную точку и выдохнул с немалым облегчением. Вскинув очи на панну Клементину, которая так и стояла со скрещенными на груди руками этаким прискорбным изваянием святой мученицы Вефстафии, которая добрым словом обратила в истинную веру четыре дюжины разбойников, сказала:
— Притомилася я.
— Утомилась.
— И вы тоже? — воскликнула Тиана, манерно прикусивши кончик пера.
Сей жест, исполненный истинной аристократической неги, панночка Белопольска подсмотрела в клубе молодых пиитов, куда случалось захаживать Себастьяну по… по служебной надобности.
Исключительно.
Молодые пииты и пиитессы собирались под вечер, особливо предпочитая отчего-то вечера туманные, зловещие. Единственный фонарь, висевший над кабачком «Словесный путейщик», был выкрашен в черный колер. Черными же были скатерти, пол и печь в полстены, но последняя — от лени хозяйской, а не вследствие творческого замысла. В черненых стаканах подавали коктейль «Вдохновение», состоящий из трех четвертей спирта местной выгонки и одной — шампанского, как подозревал Себастьян, тоже местной выгонки. Закусывать полагалось сухими хлебными корками, ну или, на худой конец, ежели муза и судьба были милостивы, то жареными шкварками. Под шкварки неплохо шли блинцы, но речь не о том, а о молодых пиитессах, которые, взобравшись на сцену, ломким срывающимся голосом читали стихи, большей частью о мерзости жития, несправедливости бытия и любови.
