— А Безуминка? Где ан Бези?
— Она… Ваше Высочество, лучше вы сами взгляните! — вздохнул жандарм, потупившись.
— Я взгляну, — пообещал Церес угрожающе. — Я обязательно взгляну, и всем назначу, что кому положено! Карету мне!
Приговор
Проводив господ и заперев за ними дверь — уж в чем, а в замках она разбиралась, — Хайта огляделась по-хозяйски. Теперь можно развлечься в свое удовольствие.
Главное, чтобы к приходу Бези все стояло на прежних местах.
А тут столько всякого интересного!
Наряды Хайту мало привлекали. Как «кани джику рузи», она могла ходить нагой, когда замерзают ручьи, а камни покрывает хрусткий иней. На Ураге она выходила на поверхность даже зимней полночью, в одной сбруе, и пробегала много поприщ — иней серебрил ей волосы, пар из ноздрей стекал водою по губам и леденел, словно усы матерого бойца. Остроконечным молотком она раскалывала лед ручьев и оттаивала его в животе, чтобы пить в пути.
Правда, на Мире даже рабыням позволяли одеваться, и в здешнем платье Хайта ощущала себя почти вольной.
Мало того — хозяйка даровала ей сорочку со своего тела!
«Она меня сразу возлюбила, — гордилась Хайта про себя. — И мне с ней тоже хорошо».
Она перебирала пузырьки, баночки и флаконы, которые без порядка были расставлены на столике под зеркалом, по этажеркам и полочкам. Мазаться и краситься ей на Ураге не запрещали, только чтоб без воинских узоров.
Скажем, вот этот крем. Жирный, ароматный — им можно натереться с головы до пят. Зимой он отлично защитил бы кожу от мороза.
Сняв платки, Хайта с наслаждением принялась умащаться перед зеркалом.
«Только осторожно, не выгребать всю банку. Четверть, и хватит».
Пата возилась на кухне, гремела ведром и звучно подъедала остатки помоев.
Натершись до блеска, Хайта стала вертеться так и эдак, любуясь собой.
«У-у, какая я красивая! Я просто восхитительная. Мной кто угодно прельстится — и парень, и девушка… А как ляжет краска на крем?»
Кроваво-кирпичного цвета краска походила на прессованную пыль. Чуть припахивает маслом дерева.
«Как ее размесить? Наверное, слюнями».
Тьфу, невкусно. Глупые миряне. Косметика должна быть съедобной, чтоб ничего не пропадало даром. Если это неживая химия, как же тогда с обычаем вылизывать друг дружку перед сном?
Она перебрала флаконы с жидкостями. Буквы чужие, не поймешь ни знака. Стала открывать и нюхать. Из одного горлышка повеяло древесным маслом, точь-в-точь как от краски, а пробка — с кисточкой. Хм, надо попробовать!
На кухне что-то грохнуло и покатилось.
— Эй, нахалка, перестань! — увлеченная раскраской, Хайта едва оглянулась.
Пата притихла, только тихо шкрябала ножками.
Угадала! Намасленная кисточка отлично впитывала краску. Припевая ласковое «Вайяяя…», Хайта начала раскрашивать лучшие точки тела. Как учат опытные женщины — все выступы и впадины. Нет, тут слишком красно. Добавить синего.
А узор на пояснице? Она извернулась у зеркала, чтобы увидеть свою спину. Краситься надо вдвоем с подружкой. По хребту и на лопатках тоже узор нужен, а руку так не выгнешь.
За приоткрытой дверью кухни происходило нечто — возня, поскребывание, щелчки. Невозможно угадать, что там проделывает пата. Горшки языком вычищает?.. Затем послышалось утробное — чав, чав, чав, хрусть, хрусть.
Хайта с ожесточением положила кисточку. Вот животина ненасытная! До чего-то дорвалась. Паты, когда растут, жрут что ни попадя, тут за ними глаз да глаз.
Сделав шаг через порог, Хайта вскрикнула от ужаса.
— Гадина! Ты гадина! О, что же ты наделала?!..
— Тяа? — Пата подняла и повернула к ней голову.
Она перестала быть валиком с ножками, у которого перед и зад одинаковы. Пара глаз на попе все-таки осталась, остальные рассосались, зато появился толстый, сужавшийся к кончику хвост, вилявший весело и дружелюбно. Оформилась тупорылая башка с четырьмя глазами, вылезли мясистые уши, появился нос. Ног стало восемь, по серой коже пятнами выступил розовый цвет, а тело в целом…
Покатая спина живой машины теперь была выше колена Хайты.
Почему пата так выросла, стало ясно с первого взгляда — ледник раскрыт и пуст, распахнуты все лари и шкафчики, банки и коробки вытащены и опорожнены.
Мороженое мясо съедено с костями, лук — с шелухой, овощи — с кожурой.
— Как ты разожралась, проклятая! Бесстыжая, воровка! А что я скажу Бези?! Разве можно столько трескать?! Ты же вчера в животе помещалась!
— Тяа… — смущенно вякнула пата, прижимая голову к полу и осторожно подбираясь к Хайте. — Ма-ма.
— Чтоб звезды пали на мудрецов, которые вас сделали! Пусть их размозжит в лепешку! Что за чудище мне скороспелое досталось?! Она и болтать выучилась!.. Не смей подлизываться, брысь! А это что? кожу человечью отрастила? Только попробуй дальше превращаться, я тебя — пришибу!
От горя и жалости Хайта чуть не разрыдалась. Все напасти враз! Харчи слопаны дочиста, полный разор на кухне, а пата впитала в себя, что смогла запомнить и понять — пусть не умом, а телом. Нахваталась, теперь не разучится!
Уяснила даже навык открывать запоры! Без понятия ни одна тварь не справится с задвижкой.
— Ма-ама.
«А вдруг оборотится в то, чье мясо съела? — ужаснулась Хайта. Здешних зверей она почти не видела, только мелкую живность в лесу и тех, что служат мирянам в упряжке и для езды верхом. — Разрастется, не прокормишь! И где ее держать?»
— Не расти больше, ладно? — встав на колени, она обняла и приласкала пату. Та запищала как маленькая — эдакая туша! — изогнулась, стала тереться, лизаться и охлопывать Хайту хвостищем. — И не ешь тут ничего, понятно? Тут — нельзя! нельзя!
— Низя! Туту! Там? — Пата повернула морду в сторону окна.
— Да, да! Ешь там!
— Там, — радостно чмокнув «маму» в ляжку, пата припала к полу, потом ее ноги распрямились, голова подогнулась к брюху, и сжатый ком мускулов вылетел точно в оконный проем. Рама вылетела с треском, звонко лопнуло стекло, и Хайта осталась на кухне одна.
— Стой! Погоди! Куда ты?! — вскочив, она бросилась к пробитому окну — не пролезть, стекло торчит как зубы! — потом метнулась к двери.
Сгоряча принц хотел отнять велосипед у вестового, но достоинство требовало ехать в экипаже, с сопровождением. Пришлось ждать, пока из казарм пригонят разъездную коляску — старенькую, с шоффером на задке. На подножках пристроились двое лейб-поручиков из свитской роты.
До отъезда Церес нервно вышагивал по площадке перед церковью, принимая доклады взбудораженных гвардейцев и выражая высочайшее сочувствие тем, кто остался в живых после пулеметной бойни.
