— Тревожилось! — с горьким удивлением повторила мисс Уилберфорс.
— Ты разве не сообщила ей, что болела?
— Ну, сообщила, но так, мимоходом. Я совершенно на этом не останавливалась.
— По-моему, лучше вовсе об этом не упоминать. Ты должна меня слушать, Клара. Теперь ответственны за тебя Арманд и я, и мы знаем, как лучше всего поступать. А теперь мой совет: уничтожь это длинное, глупое, бессвязное письмо, которое ты держишь в руках — да, я знаю, что оно именно таково, — а потом мы пойдем наверх, вспомним, чего требует хороший тон, и напишем вежливое изящное письмо, как мы это уже делали ранее. Разве это не самый лучший вариант? Вне всякого сомнения!
Бландина добра к ней! Это было так неожиданно для мисс Уилберфорс, ожидавшей резких слов и неодобрения, что душа ее преисполнилась раскаяния. Не проявляет ли она величайшей неблагодарности? И конечно, Бландина права. Нельзя продолжать волновать Лидию, сколь бы ни было соблазнительным излагать свои соображения на бумаге. Нет, надо вести себя продуманно и скромно.
Мисс Уилберфорс медленно разорвала письмо на мелкие клочки. На какой-то миг она забыла о крадущейся в ночи фигуре, которая проделывала какие-то странные вещи с ее стаканом ячменного отвара с лимоном, и о деспотических ухватках Бландины. Сейчас, по крайней мере на какое-то время, она сознавала только одно: Бландина добра к ней и она страшно благодарна ей за это. А помимо всего прочего, она снова начала себя чувствовать больной и слабой. Очень приятно было бы раздеться и снова забраться в постель. Никто не заставлял ее вставать, коли ей этого не захочется. Она может хоть целый день лежать в постели и наблюдать за тем, как по саду передвигаются тени. Чем хуже она себя чувствовала, тем меньше стремилась вернуться в Лондон, чтобы снова двигаться по раскаленным тротуарам вместе с толкающимися и куда-то спешащими прохожими, разглядывать витрины магазинов, не испытывая чувства досады из-за отсутствия денег, прислушиваться к оживленным крикам продавцов газет, ловить запах гвоздик, доносящийся от углового ларька, делить садовую скамейку с кем-то, кто тоже присел дать отдых усталым ногам, сделать скромные покупки продуктов на ужин, а затем устало и весело направиться домой…
— Ну что ж, тогда пошли, — своим резким тоном сказали Бландина. — Я помогу тебе подняться наверх. Мы напишем письмо после завтрака, и Жюль может отвезти его на почту. Боже милостивый, тебя шатает — да? Что скажет доктор Нив, если услышит об этом? Пожалуй, тебе лучше провести весь день в постели. Сегодня приедет Арманд. Ты же не хочешь, чтобы он увидел тебя такой больной, — не хочешь ведь?
— Я что-то не так быстро поправляюсь, как это удалось тебе, — робко сказала мисс Уилберфорс.
— Ну, у меня просто был один из моих приступов. Я тебе говорила. Они начинаются и проходят. Совсем не то, от чего страдаешь ты, бедная моя Клара.
XVI
Лидия бродила по галерее, несколько угнетенная тем, что в данный момент не в состоянии сосредоточиться на картинах. Они были красочны и полны жизни, и ей приятно было слышать одобрительные возгласы, доносившиеся от небольшой кучки собравшихся на вернисаж. Ее мучила совесть из-за того, что она не нашла времени или удобного случая, чтобы раньше ознакомиться с произведениями Филипа. Дело вовсе не в том, что у нее не было интереса, а в том, что все время мешали другие дела.
Поскольку честность была одной из наименее удобных ее добродетелей, она вынуждена была признаться самой себе, что играла тут роль и ревность. Филип впервые заинтересовался Авророй именно как художник, и для Лидии она теперь неразрывно была связана с его творчеством. Даже здесь, на этих роскошных тропических холстах, казалось ей, она видит за смуглыми телами туземных девушек сверкающую белую кожу Авроры, словно бы уже тогда, в момент создания картин, она олицетворяла собой его мечту, еще не нашедшую воплощения.
— Лидия! — Филип вырвался из небольшого кольца окруживших его людей и подошел к ней. Он собирался сказать ей, как рад, что она пришла. Это было совершенно ясно, судя по вежливому выражению его лица. Но, поглядев на нее, он не произнес ни слова, а только уставился на нее своими синими глазами, смущающими ее душу. Его взгляд решительно ничего ей не сказал.
— Филип, по-моему, картины ваши замечательные. Мне бы надо было увидеть их раньше.
Он поднял одну бровь.
— У нас ведь было мало времени. Вы побывали в моей студии всего один раз, — и тогда… — Он не упомянул имени Авроры, а быстро продолжал: — Вы мне не писали. Наверное, никаких новостей не было?
— Только письмо от мисс Уилберфорс, довольно-таки тревожное. Я не могу показать его вам сейчас. Позднее…
Их окружили люди, улыбавшиеся, поздравлявшие Филипа. Все они были совершенно ему не знакомы. Они взирали на Филипа как на блестящего молодого художника, которому невероятно повезло — удалось организовать пользующуюся успехом выставку в Лондоне. Им не было известно, что он — обманутый жених, хоронящий свою прекрасную и недостижимую мечту.
Филип взял Лидию за руку:
— Держитесь где-нибудь поблизости. Я улизну в четыре часа. За углом имеется кафетерий, увидимся там.
Спустя час в уютном мраке зальца, пропитанного запахом кофе и дорогих пирожных, Лидия извлекла из сумки письмо, из-за которого провела почти всю ночь без сна, и стала наблюдать за Филипом, пока тот читал его.
Несправедливо было так поступать с ним в разгар его успешной выставки, но опять походило на то, что речь идет о чьей-то жизни или смерти.
Лидия знала письмо наизусть.
«Дорогая Лидия!
Благодарю вас за ваше письмо. Но, как я уже говорила вам, беспокоиться за меня не следует, так как о моем будущем очень хорошо позаботились. Я больше не могу посягать на ваше время и доброту. Но, где бы вы ни находились, желаю вам всего наилучшего.
Ваш друг,
Клара Уилберфорс».
Замечательно. Все выдержано в духе предыдущего письма: второе напоминание, очевидно кем-то продиктованное, что теперь Лидии следует не вмешиваться в жизнь мисс Уилберфорс.
Но письмо имело постскриптум, не продиктованный никем. Он был нацарапан крупными дрожащими каракулями поперек нижней части странички:
«Я больна. Мне нужна помощь. Пожалуйста, приезжайте».
Филип поднял глаза:
— Что вы думаете по этому поводу?
— Да я считаю, что постскриптум — единственная подлинная часть письма.
— Но это совсем другой почерк.
— Вы не разделяете моего мнения? Вы не считаете, что мисс Уилберфорс могла писать таким почерком, если очень торопилась и была сильно расстроена? А может, даже находилась под действием наркотика. Данного ей, разумеется, потому, что она больна.
— Возможно. — Филип перевернул конверт. — Это письмо вскрывали, а потом снова заклеили.
