– Дай вам волю, вы бы ее вконец заездили, – сказал он однажды сестрам сгоряча.
2 января 1968 года
Папа разрешил мне устроить новогоднюю вечеринку у нас дома. Были несколько моих школьных друзей и подруг, ну и Якуб, конечно. Когда часы пробили двенадцать, мы с ним пообещали друг другу, что будем вместе всегда, что бы там, не дай бог, ни случилось. Якуб сказал даже, что если вдруг земной шар расколется пополам и я останусь на одной, а он на другой половине, то он
сконструирует космический корабль, чтобы меня отыскать.
– А ты знаешь, сколько на такой корабль надо денег? Где ты их возьмешь? – спросила я рассудительно.
– Я ограблю банк, – категорично заявил Якуб.
К счастью, никакие катаклизмы нам не грозят, кроме того что нас обоих ждут выпускные экзамены, а потом вступительные в институт. Как приятно будет сказать: «Я студентка!»
Сегодня я виделась с Алей, мы с небольшим опозданием поздравили друг друга с Новым годом. Она, конечно, пожелала мне получить аттестат зрелости, а потом и студенческий билет, о котором я так мечтаю, а я ей – чтобы она всегда оставалась такой, какая есть, и чтобы не менялась. А она повторила эту странную фразу, что не факты нас губят, а то значение, какое мы им придаем. На этот раз я попросила ее объяснить подробнее, что она имеет в виду.
– Я хочу только, чтобы ты об этом помнила, – ответила она.
Она была какая-то грустная, я подумала: может, она больна? И мне вспомнилось, что сказала та незнакомая женщина на улице – что я могла бы стать ясновидящей и передавать людям энергию, которая исцеляет. Совершенно безотчетно я наклонилась к Але через столик в кафе и положила руку ей на грудь. Мы замерли так на минуту, потом она мне сказала:
– Нинка, ты – чудесница, ты сняла с меня весь жизненный груз.
Наверное, она шутила, но голос у нее был очень серьезный. Вообще-то наша дружба не совсем обычная, потому что девочки чаще водятся со своими ровесницами, а меня и Алю разделяет пропасть. Но это не значит, что я ищу в ней мать. Не знаю, сумела бы я быть настолько откровенной с матерью, а Але я могу рассказать обо всем, даже о том, что была близка с Якубом и что вначале мне это совсем не понравилось; она ответила, что редко какой женщине это вначале нравится, но начало всегда очень важно. Оно определяет, как будешь относиться к этим делам позже.
– Мое начало было плохим, и поэтому у меня долго были с этим проблемы, – призналась она мне.
Потом мы пошли погулять. Был легкий мороз, и снег искрился на солнце. Мы шли и держались за руки.
– Когда ты наконец покажешь мне свой рассказ? – спросила Аля.
– Я его еще не написала, – ответила я.
– Ну и чего же ты ждешь? Даю тебе время до следующего воскресенья.
Я сижу сейчас над пустым листом бумаги, и мне ничего не приходит в голову. Но ведь я обещала Але – и скорее умру, чем ее разочарую.
12 января 1968 года
У меня вчера был очень неприятный разговор с Зоськой. Она влетела в мою комнату без стука, а я этого не люблю.
– Что это за старая тетка, с которой ты за ручку гуляешь по Варшаве? – спросила она.
– Никакая она не старая, это ты допотопная, – огрызнулась я.
Ну и тут моя сестра прочитала длинную нотацию: что она чувствует себя ответственной за меня, что она заменяет мне мать и хочет знать, что я делаю и с кем встречаюсь. А я на это – что она слишком поздно проснулась, потому что через несколько месяцев я буду совершеннолетней и плевать я хотела, что она думает. С кем я встречаюсь – это мое дело.
– Очень ошибаешься. Может, эта баба из секты или какая-нибудь извращенка.
– Эта баба – известная писательница! – процедила я сквозь зубы.
– Да? А как ее фамилия?
– Конопницкая.
У Зоськи побагровело лицо.
– Ты хочешь мне сказать, что Конопницкая сошла со своего пьедестала в Саксонском саду ?
– Это Алиция Конопницкая, невежа, а не Мария! – рявкнула я, и Зоська немного сбавила тон.
– Алиция, – повторила она неуверенно.
– Да, Алиция. И ты, конечно, ничего ее не читала?
– А что она пишет?
– Как что? Романы, фельетоны, слова песен для Славы Пшибыльской… тебе этого хватит? Я тоже буду писать, а ты латай людям дыры в зубах и не вмешивайся в жизнь творческих людей.
– Но ты еще не творческий человек.
– Откуда ты знаешь? Может, мне уже что-то удалось создать?
Я говорила правду. В один прекрасный день я одолжила у папы пишущую машинку – вернее, папа ничего не знал о том, что одолжила, – и одним пальцем выстукала на ней целых восемь страниц. Откуда этот рассказик взялся в моей голове, не знаю. Был там, и все.
А теперь, мой читатель, протри глаза.
Inglés
Он чувствовал, как его сердце бьется об устланную сосновыми иглами землю.
Эрнест Хемингуэй.
«По ком звонит колокол»
Самое главное – не быть обязанным. Вот так идти себе по проселочной дороге. С левой стороны – лес, с правой – луг Гженготов. Ох, и красив же их луг, всегда на нем тьма-тьмущая лютиков, особенно во рву, потому что там позже всего высыхает.
Теперь-то в общем она могла бы уже обрезать волосы так коротко, как надо. Никто удивляться не станет.
Все должно было измениться еще пять лет назад, когда это к ней пришло. Но она знала, что такой день наступит, что надо лишь подождать. И не ошиблась.
Сбросить босоножки, идти по раскаленному песку. Песок мягко пересыпается под ногами. Тогда и приходит к ней то самое это . Запах вереска, солнце на лице, солнце прямо в глаза, так что приходится крепко сжать веки. И все становится красным, оранжевым, золотисто-пурпурным от солнца. И лицо Inglés, лицо Inglés…
Гженгота бросил грабли на землю и обвел взглядом луг.
– Куда там, не сгрести нам всего, – сказал он сыну.
– Коль поднатужимся, то сгребем.
– Вы поглядите-ка, люди, Владек-то как разохотился до работы, чудеса да и только!
– Дождю быть, сказывали в деревне.
– Пошли, пошли, книжку надось читать, – подгонял отец.
Владек закинул грабли на плечо и зашагал впереди. Они подошли к первым дворам, когда он заговорил с отцом:
– Тятя, ты с этим чтением вконец сдурел, впрямь как та Марта.
– Ишь какой умник! Ты отца должон слушать, плохо от этого не будет, – ответил тот.
– Э-э-э там… Люди как очумелые работают на сене, чтобы поспеть до дождей, а мы книгу читаем. Где тут логика?
– Кабы пошло по-моему, то и сена не жаль потерять.
