БОЯЗНЬ: Я взобралась… как стрелка в компасе астролога? Может, вы еще скажете, что у меня худые ноги? Позвольте мне завершить рассказ, раз уж я на это нацелилась.
АМУР: Пф! Завершайте, сударыня. А я пока отдохну, ожидая вас у цели; я слишком ленив. До встречи.
БОЯЗНЬ: Именно в вашем злополучном коридоре у меня возникло предчувствие смерти! Как только герметичная дверь открылась (у нее не было скважины, а был лишь медный дверной молоток; сама она поддалась, словно отворилась от частых ударов), я вошла, сжав губы и зажав ноздри, чтобы не дышать воздухом, запертым в этом проклятом доме. Одновременно со мной сюда вошла какая-то собака. Я не знаю, откуда эта собака взялась. Но она была напугана еще сильнее, чем ее хозяйка (хозяйкой пришлось стать мне, поскольку она пришла сюда, слепо следуя за мной); она жалась к моей юбке, лизала мои вспотевшие от страха руки, слюнявя их своим холодным языком. Мне поочередно хотелось ее то прибить, то сердечно сжать в объятьях, умоляя не оставлять меня одну. Это была славная собака, но, чуя в этом жилище что-то подозрительное, она почему-то не рычала. А должна была бы. Вне сомнения крик животного разбудил бы во мне естественные чувства. Ведь сверхъестественным чувствам мы уступаем, поскольку они вне нас. Я прекрасно понимала, что верность какой-то собаки не может сравниться с нежностью, исходящей от крыльев бесконечности, а крылья эти — перепончаты. Зря мне сказали, что во мраке видны человеческие глаза, и что бесконечность это зрачок; зря мне сказали, что в глазах черных птиц замыкается сеть нервных окончаний: растительная паутина, рассекающая ночь электрическими брызгами, и молния с эффектом мертвого зеркала. И вот я уже в стране, где собаки дрожат и не смеют залаять. В глубине коридора взвинчена бледная лестница со ступеньками, отлынивающими от света. Эта лестница наверняка кусается. Она сейчас вот-вот соберется и как вцепится в ноги. Я не сумею по ней подняться. И все же поднимаюсь! Собака не решается идти за мной; думаю, она отступила перед смертоносными лестничными клыками. Я поднимаюсь, поворачивая, но верчусь не я, а винтовая лестница. Она совершает медленный поворот, от которого кружится голова и захватывает дух, словно я на палубе огромного корабля, сотрясаемого морем. На каждой ступеньке мое сердце выскакивает из груди, и я его ловлю, но только когда поворачиваюсь к нему спиной. Таким образом, мне приходится кружить вокруг своего сердца. А оно ведет себя как какой-то газовый рожок посреди бледной лестничной клетки: излучает свет, который я совсем не вижу. О! А вот еще одна дверь. И какая красивая! Из светлого, почти прозрачного, розово-фиолетового аметиста. Может быть, это просто витраж. Дверь запечатана пломбой как гроб. За ней, вяло, лениво скользят тела рептилий. Две белые змеи. Когда они упираются в стекло, образуются стеклянные опухоли, которые тут же лопаются сиреневыми воздушными пузырями. У этих змей имеются присоски. И даже лапы. Длинные волокнистые лапы. Этот витраж искажает все находящиеся за дверью предметы, а когда дверь открывается, то я вижу две руки, две простые руки…
АМУР: Мои.
БОЯЗНЬ: И вот я в необычной комнате.
АМУР: Действительно. Здесь только одна кровать.
БОЯЗНЬ: И та — не твоя.
АМУР: По крайней мере та, на которой я сплю, когда вы — здесь.
БОЯЗНЬ: Она из тисового дерева.
АМУР: На ветках тиса в свое удовольствие воркуют горлицы.
БОЯЗНЬ: Но корнями тис уходит во чрева мертвецов.
АМУР: Тогда это уже не тисы, а кипарисы. Не надо преувеличивать!
БОЯЗНЬ: О, Господи, и дались же вам эти почетные звания деревьев! Неужели же вы все всегда знаете наверняка?
АМУР: Вас я определенно не знаю.
БОЯЗНЬ: А как насчет «познай себя сам»?
АМУР: Уже познал, причем с удовольствием. И не скрываю… как это принято в храме Аполлона в Дельфах
[45]
.
БОЯЗНЬ: Здесь не место для легкомысленных речей, ибо эта комната такая темная, что слышно, как в ее мозге что-то плетут пауки.
АМУР: За то время, что вы говорите серьезно, они сплели целую сеть для парусника, который унесет меня далеко от вас.
БОЯЗНЬ: В этой комнате два окна, два окна на север…
АМУР: Только по вечерам.
БОЯЗНЬ: Свет сюда никогда не проникает, не так ли?
АМУР: Нет, проникает. Когда я переодеваю рубашку.
БОЯЗНЬ: А что это за зеркальная перегородка?
АМУР: Это клетка, в которой я держу свет… день… то есть…
БОЯЗНЬ: Нет! Шутить по этому поводу негоже. Эта комната освящена.
АМУР: Посвящена, сударыня.
БОЯЗНЬ: Не будем преувеличивать. Однако здесь совсем не холодно.
АМУР: Почти тропики… особенно с тех пор, как вы зафиксировали ее в северном положении.
БОЯЗНЬ: Я хочу посмотреть в окно.
АМУР: Выбирайте. Один оконный переплет — чтобы смотреть, как приходят, другой — как уходят. На первом висит серебряное зеркальце, закопченное чуть ли не до черноты. На втором, в горшке, цветет желтый базилик, от которого несет резким запахом кошачьих выделений. Второе окно я никогда не открываю, потому что не люблю цветы… А еще меньше мускусный запах внутренних органов кошки, мерзкой охотницы на крыс.
БОЯЗНЬ: О! Эта стена, возносящаяся к небу и закрывающая пространство!
АМУР: За ней — армия, которая только и ждет приказа, чтобы меня провозгласить королем… или расстрелять. Я приказал ее построить, чтобы перспектива меня не смущала.
БОЯЗНЬ: Слышен шум Океана.
АМУР: Это ветер с аллеи, поднимающийся после прохода трансатлантических омнибусов.
БОЯЗНЬ: Зеркальце отражает облака, которые невозможно заметить, поскольку небо затянуто. Как если бы негритянская душа мечтала о белых формах. Это зеркальце меня пугает.
АМУР: Подождите! Чуть-чуть слюны на салфетку, и я вам его сейчас протру.
БОЯЗНЬ: Не делайте этого. Иначе мы увидим написанные на нем слова. Лучше отойдем от окна. Кто-то идет. Я услышала, как начался прилив… а еще эти трансатлантические пароходы.
АМУР: Посмотрите сейчас.
БОЯЗНЬ: Я вижу женщину, очень бледную женщину с зелеными водяными глазами, которая склоняется к тому же окну, что и мы. Я вижу, что ей сотни тысяч лет, потому что она опирается на двадцатилетнее древо, чьи ветви кажутся гирляндами. Это Море и Амур
[46]
. Она опирается на май просвирной белизны, на май с гибким мужским телом, и — член к члену, волна за волной, кожа в мурашках по коже в мурашках, — Море стремится захлестнуть Амура, а Амур пытается устоять. (Быть может, это как мать
[47]
и ее сын, внебрачный отпрыск)! А еще я вижу, как скачут эскадроны облаков с округлыми крупами. А еще я вижу… что уже больше ничего не вижу. Я хотела выглянуть из окна и чуть не потеряла равновесие… Отойдем.
