Гнев Диониса
День такой солнечный, веселый, а настроение отвратительное. Досадно, что я, никогда не болевшая, не лечившаяся, вот сегодня, сейчас, должна ехать на Кавказ, чтобы поправить здоровье. Терпеть не могу Кавказа. Везде лихорадка, а где ее нет – нет зелени и воды. Природа! Да чтобы полюбоваться красивым видом, сколько мук и неудобств натерпишься. Это не то что в Швейцарии: хочу диких гор, вывороченных скал – вот тебе. Хочу улыбающихся долин! Хочу озер, рек! – все есть. А тут как заладит однообразие, так на десятки верст, а еще эти десятки верст едешь по скверной дороге и все время думаешь, как бы не убили или не ограбили. А на травке фаланги, скорпионы…
Ни за что бы не поехала, если бы не это проклятое воспаление легких. Доктор решительно гонит на юг. Юг есть и в Европе, он и удобнее, и дешевле, ох как дешевле, но, видите ли, там я буду одна, а тут…
Это я еду познакомиться с семейством моего будущего мужа.
Я прожила с Ильей пять лет душа в душу. Мы не могли с ним повенчаться только потому, что его первая жена, с которой он расстался лет за восемь до знакомства со мной, не давала ему развода. Теперь она выходит замуж. Они разводятся, и осенью я стану его законной женой. Это обязывает меня познакомиться с его родными.
Мать, две сестры, младший брат. Надо со всеми поладить, всем понравиться. Конечно, не для меня: мне все равно, но Илья их так любит. Как он страдал эти пять лет, что не мог соединить нас, а теперь я еду к ним в качестве его невесты. Я буду в семье. За мной будет уход. Это его слова.
Постараюсь, постараюсь. Я умею нравиться людям, когда захочу, а я очень хочу, потому что это приятно Илье; он их так любит, а они на него молятся.
Хоть бы они мне понравились, тогда легче будет завоевывать «неприятельскую крепость». Я ведь отлично понимаю, что это именно «неприятельская крепость». Мое существование сначала игнорировали, потом, верно, под влиянием писем Ильи и его поездки к ним в прошлом году стали появляться официальные приветы и пожелания.
Сестер я не боюсь. Но мать… Она знает наши отношения.
Я вдова, художница – значит, принадлежу к богеме. Между смертью моего мужа и знакомством с Ильей был период в три года, которые для нее темны, и любящая мать может населить его домыслами. Матери ревнивы.
Все это минусы, минусы.
Она любит Илью, как ребенка, и гордится им, как светилом, восходящим в науке. Почем знать, не лелеяла ли она мечты приехать к нему в Петербург, нянчиться с сыном и греться в лучах его славы? И я отняла у нее это.
Когда он женился в первый раз, четырнадцать лет назад, еще студентом, она, верно, не так волновалась. Его женой стала дочь ее хороших знакомых, восемнадцатилетняя институтка, с приданым… А что из этого вышло? Разошлись через два года! Хорошо, что детей не было, а то Илья и до сих пор терпел бы. А я…
– Таня, родная, тебе нездоровится? – спрашивает Илья, наклоняясь ко мне.
Я вижу его красивое лицо, ласковые серые глаза, развевающуюся золотую бороду, смеюсь и отвечаю:
– Нет, Зигфрид!
Зигфридом я его называю с тех пор, как одна из его поклонниц – среди учащихся у него много поклонниц – уверяла меня, что у Ильи наружность героя скандинавской саги.
Наружность его многим нравится. Его высокая атлетическая фигура всегда выделяется в толпе. О, в него можно влюбиться! В такого умного, талантливого, сильного!
Я его люблю, люблю. Кажется, никогда в жизни я так не любила, но отчего у меня нет той страсти, в которой исповедуется мне такое множество женщин?
– Вы этого не понимаете, вы такая чистая, бесстрастная, – сказала мне одна из моих приятельниц.
Не знаю, чистая ли я. Ведь когда говорят о разных видах разврата, я не прихожу в ужас, не чувствую даже особенного отвращения. Конечно, если разврат не затрагивает детей, за детей я не могу придумать и казни. Но когда двое взрослых наслаждаются, как им кажется лучше, какое мне дело? Мне этого не нужно, мне лично это не нравится. Вот не буду я есть испорченных рябчиков, но не осужу человека, который их смакует, и удивляться не буду. Я сама ем только гнилые бананы, ем с удовольствием, иногда даже во вред желудку, и грехом это не считаю…
– Да о чем ты все задумываешься, Таня? – спрашивает Илья.
– Жаль с тобой расставаться, – отвечаю я и вдруг ясно понимаю, что действительно мне мучительно тяжело расставаться с ним. Я прижимаюсь к Илье и чуть не плачу.
Он гладит мою руку, шутит, но я чувствую, что он взволнован.
– Надеюсь, тебе будет удобно. Проводник сказал, что в этом купе только один пассажир, да и тот уйдет на ночь в литерный вагон. Ты будешь одна, – говорит Илья.
Я смотрю на соседнее сиденье. Совершенно такой же чемодан, как мой, из коричневой кожи, изящный несессер, серое пальто и фотокамера на ремне.
– Илья! – восклицаю я в отчаянии. – Ах я разиня, камеру-то уложила в багаж!
– Это потому, что у тебя совершенно мужское отвращение к ручному багажу, – смеется Илья.
Второй звонок. Сердце мое сжимается.
– Прощай, Илюша! Пиши, – я со слезами прижимаюсь к нему.
– Голубушка, берегись ради бога. Телеграфируй из Москвы и, если устанешь, переночуй.
Третий звонок. Я высовываюсь в окно, киваю. Илья идет по платформе.
– Из Москвы, Ростова, Новороссийска телеграммы. Открытки каждый день. Пожалуйста, берегись, Танюша.
Он понемногу отстает, платформа кончилась, а я все стою у окна. Скверное настроение охватывает меня все больше и больше. В висках стучит – еще недоставало, чтобы невралгия сделалась! Я поворачиваюсь и вижу: в дверях стоит владелец вещей, лежащих на соседнем месте. Он притрагивается к шляпе, я киваю в ответ и решаю, что это иностранец.
Первую минуту в вагоне мне всегда не по себе и даже не хочется устроиться поудобнее. Я смотрю в окно на мелькающие «остатки» столицы – фабричные трубы, заборы, станционные здания и злюсь: у меня всякое волнение и огорчение переходит в злость. Ведь я и плачу-то только от злости да еще от умиления, как это ни странно.
Если такое мое настроение продолжится до самого прибытия к милым родственникам, то прощай, мои стратегические планы, я не сумею внушить симпатию. Лицо мое делается ужасно злое в такие минуты. Даже Илья говорит:
– Танюша, какая ты сейчас некрасивая.
А он считает меня чуть не красавицей. Должно быть, у меня теперь ужасная физиономия, хорошо, что никто не видит. Ах да, сосед… Я взглядываю на него. Он устроился в углу и читает книгу в желтой обложке. Зрение у меня хорошее – это Бодлер. От нечего делать я начинаю рассматривать своего спутника. Ну конечно, иностранец. Манера одеваться, причесываться – все не русское. Элегантно и просто. Лицо неправильное, но очень красивое. Прекрасный лоб с выдающейся линией густых бархатных, слегка сходящихся бровей, прямой, тупой, даже как будто немного вздернутый нос, рот нежный, нижняя губа чуть короче, а подбородок широкий и сильно выдающийся. Какие удивительные ресницы! Глаза опущены, но они, верно, хороши. Жаль, что нет камеры – можно было незаметно щелкнуть. Такое лицо пригодилось бы для картины.
