– Что же вы, однако, не поете? – говорю я после минуты молчания и тут только замечаю, что Женя, серьезная и тихая, попеременно вглядывается в наши лица.
– Что же вам спеть? – улыбается Сидоренко. – Что вы выберете, Женя Львовна?
– Мне все равно, – отвечает Женя каким-то странным голосом.
– Спойте вот это, – сую я им первый попавшийся романс.
Они уходят.
У меня стучит в висках, я схватываю ноты. «Обыкновенные романсовые слова», – шепчу я и замечаю тонкую черту ногтем рядом с последним куплетом:
Люблю и ответа не жду я,
Люблю и не жду поцелуя.
Ведь есть лишь одна красота —
Мечта, дорогая мечта.
Я сижу несколько минут неподвижно. Что это, случайность – эта черта? Нет, она слишком ясна и правильна. Как объяснить все это? «Мечта, дорогая мечта».
Может, он дает понять, что заметил мое тогдашнее состояние? Какой стыд! Но что он мог заметить?
«Заметил, наверное заметил! – шепчу я, как в бреду. – Зачем он тогда опустил глаза… Но что это? Глупый флирт, или он хочет издеваться надо мной? Или отметка сделана не им?»
Пение прекращается – сейчас войдут. Я бегу в сад, через черный ход пробираюсь к себе в комнату и валюсь на постель. Неужели я не отвязалась еще от всего этого безумия?!
Пение еще раздается в гостиной. Кажется, пришла Катя… Меня окликают. Я поспешно срываю с себя платье, бросаюсь в постель и дрожу.
Зачем мне присланы эти ноты? Он смотрит на женщин, как на хлам, говорит Сидоренко. Он заметил тогда мое состояние, вспомнил обо мне и не удержался от желания дать мне понять при случае.
Са pleure! Ну нет, это не плачет! Я вам очень благодарна, очаровательный Эдгар – тьфу, имя-то какое глупое, прямо из бульварного романа, – я вам благодарна за этот щелчок. Если ни мой рассудок, ни воля, ни любовь моя к дорогому человеку не могли меня вылечить, то самолюбие мое все сделает! Мне так стыдно, так гадко, точно мне дали пощечину. Заснуть, заснуть скорее.
Я беру склянку с опиумом. А что если… Ведь если мое безумие будет…
Андрей, милый мальчик! Вот какие мысли приходят мне в голову. Я тоже истерическая дрянь. Чужую беду руками разведу, а к своей ума не приложу.
Я капаю аккуратно десять капель, принимаю и ложусь в постель.
Все это пустяки. Вся моя жизнь идет хорошо. Я счастливая женщина. Я люблю и любима лучшим из людей, у меня талант, семья, и все идет отлично.
Всполошилась-то я просто от неожиданности. Да и отметку-то, может быть, сделал не он. А если и он, так и черт с ним!
С этим покончено.
Стук в дверь.
– Кто там?
– Это я, Тата. Отчего вы ушли? Вы больны?
– Меня немного лихорадит, а ушла я не прощаясь, чтобы не расстраивать вашей музыки.
Она стоит за дверью, как бы в раздумье. Я молчу.
– Тата, могу я зайти на минутку? Мне хочется вас спросить кое о чем, – раздается ее голос за дверью.
– Женюша, милая, мне нездоровится, завтра поговорим.
Она делает несколько шагов от двери, потом круто поворачивает и говорит:
– Пустите меня, ради бога, Тата, я не могу спать, я замучаюсь до завтра. Мне необходимо поговорить с вами.
В ее голосе такое отчаяние, что я вскакиваю и отворяю дверь.
– Что случилось?
Она в одной рубашке и туфлях. Я возвращаюсь в постель и закутываюсь в одеяло. Женя несколько минут стоить среди комнаты, потом опускается на край моей постели.
– Да что с вами, Женя? – спрашиваю я, несколько даже испуганная.
– Я пришла… – начинает она, останавливается, смотрит на меня пристально – и вдруг бросается ко мне на шею.
– Я хочу знать правду… Я боюсь, боюсь… – шепчет она, заливаясь слезами.
– Женя, да чего вы боитесь? Деточка, объясните мне!
– Нет, нет! Это было бы ужасно, это только мне кажется… Нет, вы хорошая, вы любите Илью и не полюбите другого!
Я холодею. Да неужели она, Женя, этот ребенок, могла догадаться о моем безумии?
– Женя, скажите мне толком, я ничего не понимаю, вы меня пугаете.
– Мне… Мне показалось.
– Что вам показалось?
– Что вы полюбили его.
– Кого? – Сердце мое падает.
– Да Виктора Петровича!
Я смотрю на Женю во все глаза и вдруг покатываюсь со смеху. Я влюбилась в Сидоренко!
Я хочу говорить, но, взглянув в недоумевающее лицо Жени, опять начинаю хохотать.
Ее личико понемногу проясняется.
– Значит, это неправда? – кричит она. – Неправда, неправда! Вижу теперь! – она хлопает в ладоши, прыгает по комнате и опять бросается мне на шею. Мы целуемся и хохочем обе.
– Ну теперь рассказывайте, Женя, почему вам в голову пришла такая нелепица? – говорю я, вытирая глаза.
– Да это давно. Когда он уезжал. Помните, он еще крикнул: «Крышка». Я тогда сразу догадалась, что он в вас, Таточка, влюбился!
– В меня? А я Женя, думала, что в вас!
– Нет, я все поняла. Да, да, да… Конечно, его жаль, да пусть в чужих жен не влюбляется. Я, может быть, эгоистка, но Илюша мне дороже, и пусть лучше Виктор Петрович пострадает. Ну, я и стала следить, когда он вернулся, все было ничего, а потом я и испугалась…
– Чего?
– Да сама не знаю. Когда мы разбирали ноты на балконе, такое у вас было странное лицо.
– Какое же?
– Не знаю, не могу объяснить. И вдруг вы рассердились, что он ваше письмо дал прочесть какому-то господину и таким голосом сказали: «Я только для вас писала». Тут он обрадовался, засиял, даже этого господина начал расхваливать – все, значит, теперь ему хороши и милы…
– Полно, Женя!
– Да, да! – прыгала она. – Я все, все сейчас замечу.
– Даже что я Сидоренко полюбила?
– Милочка, Таточка, простите меня, но у вас такое лицо было, как будто вы влюблены…
– Какие же были признаки?
– Ах, да не знаю, что-то в глазах.
– Да это у меня лихорадка начиналась.
– Теперь-то я понимаю, а тогда я ужасно заревновала.
– К Сидоренке?
– Фу! За Илюшу, за Илюшу. Я готова была в этот вечер Виктору Петровичу голову оторвать.
И она опять начала целовать меня.
– Только вы, Таточка, теперь не кокетничайте с ним, – попросила Женя.
– Когда же я с ним кокетничаю?
– Нет, нет! Но вы тогда не знали, что он к вам неравнодушен. Это, впрочем, я по себе сужу. Я иногда на кого-нибудь и внимания не обращаю, а когда подруги начнут говорить: он к тебе неравнодушен, все на тебя смотрит, я сейчас же и пойду плести.
