Прощаясь, он поцеловал мою ладонь таким долгим поцелуем, что я выдернула руку.
Что же мне делать? За себя я не боюсь нисколько, но ведь это новые сцены. Уехать? Неужели оставить Лулу? Я не могу.
– Татьяна Александровна, – спрашивает меня Латчинов во время нашей сиесты после завтрака, – что произошло между вами и Старком, если это не секрет?
– Так, ничего, Александр Викентьевич!
– Простите, друг мой. Бестактно задавать такие вопросы, но вы сами виноваты, вы избаловали меня вашей откровенностью.
– Я, может быть, очень хочу быть откровенной с вами, да мне стыдно.
Он молчит.
– Стыдно! – восклицаю я со злостью. – Я сердилась на вас, что вы подавали надежды Старку, а вчера сама… сама… страшно наглупила.
Я швыряю платьице Лулу, которое вышиваю.
– Я пришла к заключению, что я какое-то животное, мне стыдно самой себя, но вы в этом отчасти виноваты.
– Простите, Татьяна Александровна, я ничего не понимаю.
– Я вчера совершенно неожиданно, на одно мгновение почувствовала страсть к Старку, и он это заметил.
– При чем же тут я? – спрашивает Латчинов с болезненной улыбкой.
– Помните наш недавний разговор? Я думала, что Старк ко мне совершенно охладел. Вы разуверили меня, а я скажу словами Жени: «Я, мол, ничего и не замечаю, а начнут подруги говорить, я и начинаю плести!»
– Так в чем же дело? – поднимает голову Латчинов.
– Да в том, что теперь пойдут такие сцены, что хоть вон беги, хуже прежних!
– Я заметил это, – тихо говорит он, опять опуская голову.
– Когда?
– Сегодня утром. Я нечаянно поймал ваш взгляд, когда вы смотрели на Старка.
Я краснею и закрываю лицо.
– Если бы вы знали, Александр Викентьевич, до чего я сама себе противна, но этого более не повторится.
– Почему? Разве с этим можно бороться?
– И это говорите вы! Такой сдержанный, такой уравновешенный!
– Татьяна Александровна, иногда сдержанность и уравновешенность происходят только от спокойствия отчаяния, когда человек останавливается перед глухой стеной. Но перед вами легкие ширмы, их стоит толкнуть…
– Да я не хочу их толкать, мне этого не надо, это одни мгновения, которые мне досадны и неприятны.
– Чем больше я вас слушаю, друг мой, тем более утверждаюсь в своей теории.
– В какой теории?
– Позвольте мне вам ее изложить в другой раз. А теперь я вам советую… Могу я посоветовать? Осчастливьте вы Старка, и дело с концом.
Он закрывает глаза и откидывает голову.
– Вы шутите, Александр Викентьевич?!
– Нимало, друг мой. Разве вы не испытали, как любит этот человек? Я не поверю, чтобы вы вспоминали о нем с отвращением, я даже уверен, что вы иногда хотели бы пережить иные мгновения.
– Александр Викентьевич, вы, кажется, забыли, что я жена Ильи и что я его люблю.
– Я в этом не сомневаюсь ни минуты, но это вам не помешало когда-то…
– Постойте. Тогда мне казалось, что я люблю Старка, а теперь я вижу, что это одна простая чувственность.
– Дайте ему хоть это, он теперь и этим будет счастлив.
– А Илья?! Вы ведь знаете, что после всей этой истории и смерти матери вдобавок он нажил болезнь сердца. Вы знаете, что он теперь одинок и живет только мной и для меня. Он любит меня, верит мне, отпуская меня сюда.
– Он вам не верит.
– Что?
– Он вам не верит, он только покоряется, чтобы не совсем потерять вас.
– Этого не может быть! Я чиста перед ним!
– Я не сомневаюсь в этом, да он-то не верит. Ошеломленная, я пристально смотрю на Латчинова. Лицо его по-прежнему спокойно, глаза закрыты.
– Вспомните, вы сами рассказывали, что перед вашим отъездом он предложил вам взять ребенка. Он понял свою ошибку. Он ссылался на то, что вам приходится надолго уезжать, что он видит, как вы тревожитесь и скучаете в разлуке с вашим сыном. Вы отвечали, что не имеете ни юридических, ни нравственных прав отнять ребенка. Вы поцеловали его руку, вы растрогались величием его жертвы. Вы не поняли, Татьяна Александровна! Соглашаясь видеть постоянно около себя вашего ребенка, он выбирал себе менее тяжкие муки, чем те, что он испытывает в ваше отсутствие, представляя себе вас в объятиях отца этого ребенка.
– Что же мне делать, если это правда? Что делать? – восклицаю я с отчаянием. – Но я докажу ему, что это неправда!
– Чем вы это докажете? Полноте, вы только расстроите его и наведете на худшие подозрения.
– Что же мне делать? Я не хочу тревог и мук для Ильи! Александр Викентьевич, дорогой, научите, что мне делать? – молю я, хватая его руки. – Научите, что делать?
– Солгите ему.
– Кому?
– Вашему мужу. Солгите, что у Старка есть сожительница, которую он обожает, но жениться не хочет, не желая дать мачеху ребенку. Скажите это вскользь, в разговоре, а потом развейте с некоторыми подробностями.
– Я не умею лгать Илье, Александр Викентьевич, он догадается, – я качаю головой.
– Хотите, я солгу за вас? – предлагает Латчи-нов. – Я собираюсь в Россию по делам, заеду погостить в деревню и совершенно успокою Илью Львовича на этот счет.
Я молчу.
– А нет другого выхода?
– Я не вижу. Вы ведь не согласитесь пожертвовать ребенком?
– Никогда!
– Значит, ложь необходима. Нельзя же, в самом деле, медленно убивать человека.
– Вы правы! Поступайте так, как вы находите лучшим, вы всегда умеете все устроить. Недаром я называю вас нашей доброй феей.
– Я поступаю так, как мне кажется правильным… Мне хочется, чтобы кругом меня никто не страдал, и я стараюсь об этом по мере возможности. Это единственное мое удовольствие в жизни. Со своей личной жизнью я покончил.
– Хоть бы мне с ней покончить! – вздыхаю я с грустью.
– Концы бывают разные. Одни уходят от страстей, от любви, от волнений и привязанностей, а вам вот приходится броситься в этот водоворот для счастья окружающих и этим покончить с личной жизнью.
– Это недурно и вполне прилично для «парадоксальной» женщины, как называл меня покойный Сидоренко, – говорю я с горькой улыбкой.
– Разве Сидоренко умер? – рассеянно спрашивает Латчинов.
– Фу, что я его хороню? Он жив и даже недавно женился, но все прошлое так далеко ушло, как будто умерло.
Я задумываюсь.
– Итак, Татьяна Александровна, я берусь успокоить и осчастливить Илью Львовича. А Старк?
