Он не говорит ни о своих родителях, ни о маленьком брате, что тоже погиб в автокатастрофе. Как будто он всегда жил лишь в окружении друзей его возраста, а все остальное — слишком больно вспоминать. Когда же я предлагаю ему отправиться в Вонаж и оттуда на ферму, где работали его мать и отец, Рафаэль отказывается, замечая, что у фермы уже, скорее всего, давно сменился владелец и что он вообще не настроен встречать кого-либо, кто знал его семью: его начнут закидывать вопросами, жалеть… «Но я бы хотел подняться вместе с тобой на холм Калтвиссона, чтобы показать тебе мельницы… можно также взобраться на холм Наж… Если я не ошибаюсь, там есть римская крепость, конечно в руинах, и еще огромный склад каменных ядер, учитель рассказывал нам, что их использовали во время войны».
Мы вновь садимся в маленький красный автомобильчик и отправляемся в путь: вначале мы пересекаем неизбежную пригородную зону больших оптовых магазинов; я не нахожу нужным описывать Рафаэлю все это нагромождение огромных вывесок, бетонных стен с рекламными плакатами — все это кричащее уродство. Наконец начинаются деревни. Здесь также встречаются вывески, но они отличаются деликатной скромностью; все чаще попадаются совсем новые земельные участки с еще робкой, редкой растительностью, а дальше идут роскошные долины, спрятавшиеся в тени сочной зелени холмов, рыжее золото виноградников, охра распаханных земель, перемежающаяся с белизной щебня, уже поредевшие фруктовые сады — все оттенки от коричневых до сиреневых; и, конечно же, оливковые плантации, серебро листвы трепещет на ветру.
Холм Наж пустынен, кажется, что он погрузился в сон. Мы оставляем машину внизу и карабкаемся по едва заметной тропинке, огибающей валуны, иногда ныряющей в заросли кустарника. Через несколько сотен метров мы внезапно оказываемся на ровной площадке. Здесь действительно есть руины, расчленяющие холм конструкции, чье назначение трудно определить не профессионалу. Рядом с одним из полуразрушенных строений обнаруживается склад камней, о котором упоминал Рафаэль. Я с трудом подвожу к нему моего друга, стараясь избегать ям, низких стен, острых веток кустов. Когда мы наконец добираемся до углубления, где хранятся снаряды, Рафаэль внезапно опускается на корточки, наклоняется вперед, берет одно ядро в руки, затем другое, он обращается с ними, как с хрупкими, стеклянными шарами. Он гладит камень, трется щекой о шероховатую поверхность, он кладет и вновь берет их, как будто переживает величайший накал чувств.
Я остаюсь чуть выше по склону, но и отсюда мне хорошо видно, как он заходится от рыданий, я слышу его стон. Он полностью погружен в свои детские переживания. Сейчас я исключена из его действительности. Мне кажется, что я отдаляюсь от него, ведь я не могу разделить его эмоции, просто потому, что он не дает мне к ним приблизиться. Проходит десять минут, и лишь затем он поднимается, поворачивается, мучительным жестом просит меня о помощи. Когда мы отходим от ямы со снарядами, он приносит извинения:
— Это слишком тяжело, ты понимаешь? Все это… Запахи, эти круглые булыжники…
— Ты часто бывал здесь?
— Нет, всего два или три раза. Но это были очень запоминающиеся прогулки — пикники с родителями и Габриелем…
Я жду продолжения…
— Габриель, это мой младший брат, между нами было три годы разницы. Когда родители привозили нас сюда, он бегал по холму, как обезумевший от свободы щенок, он прятался в руинах, и мы делали вид, что ищем его, что страшно обеспокоены.
— Габриель? — мне трудно задать вопрос.
— В день аварии мы с ним бесились на заднем сиденье автомобиля. Рассерженный отец несколько раз оборачивался к нам, делая замечания. Ты знаешь, когда я очнулся в больнице и когда через несколько дней мне сообщили, что они все трое погибли, первое, что я закричал: «Это моя вина!», потому что я был уверен, что это наше баловство отвлекло папу от дороги. Медсестра, врач, а затем и судья по делам несовершеннолетних, занимавшейся моей опекой, убеждали меня, повторяя одно и то же (и теперь я думаю, что они были правы), что наш R4 был буквально раздавлен грузовиком с отказавшими тормозами. И, невзирая на это, я еще долго не мог убедить себя, что я не виновен.
Когда наступил вечер, в лучах заходящего солнца мы обнаружили мельницы Кальвиссона. И вновь мы карабкаемся на холм, узкая дорога, окруженная кустарником и оливковыми рощами, руинами стен.
— Скажи, они крутятся, сейчас крутятся? — спрашивает меня Рафаэль.
— Но… у них нет крыльев!
— Как, нет крыльев, я их вижу эти крылья, у себя в голове, я вижу их! Возможно, они были, когда я был маленьким…
Мы обращаемся к пожилому мужчине, сидящему на каменной скамейке в последних отблесках заходящего солнца. Нам приходится три раза повторить вопрос, пока до него доходит, о чем мы спрашиваем, он заверяет нас, что он прожил здесь всю жизнь и никогда не видел, чтобы мельницы работали. Теперь мы не можем остановить поток воспоминаний этого старика, родившегося в маленьком домишке средь виноградников на склонах Кальвиссона. Его жена, сообщает он нам с непередаваемым акцентом, скончалась прошлой зимой. Наклонив голову к земле, стуча по камням своей палкой, зажатой в обеих руках, он добавляет:
— И теперь я совсем один, как старый баран…
Мы возвращаемся к машине, нас одолевает смех, перемежающийся с искренним чувством жалости. Рафаэль все время повторяет, как будто боится забыть:
— Я, как старый баран… старый баран… — и затем, захлопывая дверцу: — Нет больше крыльев, моя бедная Сара, у моих мельниц даже нет крыльев…
Это наш последний вечер в Ниме. В Париж я возвращалась просветленной, я твердо решила любым способом понять Рафаэля, маленького Рафаэля из Лангедока и Вонажа, это было просто необходимо. В этом благом порыве, какого я, пожалуй, не испытывала со времен моего детства, сидя в поезде, я себе твердо пообещала, ничего не говоря моему другу, быть более терпеливой, более чуткой, в общем, стать лучше. Я решила вычеркнуть мое собственное одиночество, уродство, к которому была приговорена, уродство, о котором Рафаэль или забыл, или не знал, или не желал знать.
Глава третья
А ведь я должна была знать… Раньше я знала, прекрасно знала, что все эти благородные порывы, когда тебе кажется, что ты обновилась душой, что твоя воля стала крепче стали, все эти утренние устремления — начала января или октября (девственно чистый еженедельник, тетради с лекциями без вырванных листов), готовность к любым испытаниям, лишь бы освоить ту целину, что открывается перед тобой… Искренние напутствия отца, стремящегося всячески поддержать столь благородные начинания, мамина улыбка, прячущаяся в уголках губ, мама сомневается в длительности этого порыва… Маленькой девочкой, я часто бывала чересчур сконцентрированной на этом усилии вызвать восхищение, чересчур готовой биться за право быть любимой… И вот этот ноябрь должен был стать началом обновления, новой жизни. День Всех Святых я отмечала, как Новый год, он будет обновлением моих отношений с Рафаэлем…
Прежде всего мне следовало разобраться с рабочим графиком. Более никаких вечерних лекций, занятий и собраний, что заканчиваются так поздно: я должна возвращаться на улицу Майе к такому времени, чтобы мы могли поужинать вместе с Рафаэлем, провести вечер, слушая музыкальные записи; иногда можно пойти прогуляться — почему бы нет? И я должна ясно дать понять моим коллегам, что в ближайшее время я не смогу сопровождать группы иностранных студентов. Я уже очень много работала, и теперь имею право на некоторые послабления.
