Девочка, что сидела напротив меня (невзирая на все усилия, я не могу припомнить ни ее имени, ни даже восстановить в памяти черты лица), принялась подшучивать над моей неумелостью, над тем, что я порой забывала вырезать глазки из картофелин. Затем она стала подтрунивать над моим порой излишне мечтательно-задумчивым поведением, над моей любовью к уединению. Я не отвечала, потому что не хотела поддерживать ее игру в сварливых старушек на кухне, а сконцентрировалась на овощах и только на овощах. И вдруг, в какой-то момент, я перестала себя контролировать. Я вскочила, схватила эту болтушку за плечи и вытолкнула из круга, опрокидывая стулья. Я выкрикивала оскорбления в ее адрес, колотила ее изо всех сил и таскала ее за волосы, яростно тряся. Она так растерялась от изумления, что даже не пыталась обороняться, лишь заслонила руками лицо. В злобе я вонзила в ее запястье, прямо рядом с веной, заостренный конец картофелечистки. Потекла кровь. Нас разняли (кто я уже не понимала, все смешалось у меня перед глазами), вернее оттащили меня от моей жертвы. Затем меня выставили на улицу под дождь, чтобы я немного «остыла». Меня трясло. Возможно, от гнева, но этот гнев быстро поутих… Нет, я дрожала от возбуждения, от осознания моего деяния, от невероятного наслаждения, что я испытала, причиняя боль, от осмысления той силы, которую я не чувствовала в себе ранее, я дрожала перед этой темной волной, что захлестнула меня и которую я не смогла остановить. Я не могла противиться этому новому чувству наслаждения, что охватило меня, когда я набросилась на покорную жертву, этому чувству восторга от возможности причинять боль. Я призналась себе, что, возможно, даже смогла бы убить… просто так… чтобы восхититься своим могуществом, чтобы увидеть, как кто-то слабеет под моими ударами.
Никто до конца нашего пребывания в лагере не упоминал об этой драке. Рана от ножа для чистки картофеля не была серьезной, и несчастная жертва даже сама извинилась передо мной, ведь это она меня спровоцировала. Я заверила ее, что не понимаю, что на меня нашло. Ведь я не могла рассказать ей о той необыкновенной радости, что я испытала. Кто бы поверил, мне, Саре?
Сегодня, когда киноленты, телевидение выплескивают на нас потоки рассказов о всевозможных конфликтах как прошедших, так и современных, когда мы вынуждены смотреть на искалеченные тела, на замученных детей, на деревни в огне, на груды трупов, я напоминаю себе, что зверь во мне заключен в клетку и что следует сделать все возможное, чтобы не разбудить его, не дать ему вырваться на волю. Я прилежно повторяю себе это… но жестокость, жажда насилия, готовая пробудиться в душе Рафаэля, вновь всколыхнула мои тайные страхи.
* * *
Мы вели странную игру. Казалось, что мы искали метки, которые приведут нас к счастью, при этом не желая платить за него излишней близостью. Как-то я услышала выражение «позиционная война», когда военные действия ведутся лишь на изнурение противника; мне кажется, это определение подходило и к нам. И если я не хочу остаться в проигрыше, я должна опираться лишь на ясность сознания, на умение трезво мыслить. Я уродлива, но я знаю это. Я люблю Рафаэля и завишу от него, но я знаю это. Наши отношения замешаны на лжи, ведь я не рассказала ему о моем уродстве, но знаю это. После сцены ревности, я поняла, насколько он нуждается во мне; после совместного путешествия в Ним, я более чем всегда стремилась окружить его лаской, столь необходимой ему; но его вспышки раздражения, направленные на меня, его нежелание принять те изменения, что я являла собой: я знала, что должна быть крайне осторожной, что должна приучить Рафаэля к моему чуткому присутствию, так чтобы оно стало для него необходимостью. Мне следует приспособиться ко всем его качествам, как хорошим, так и не очень; я не могу запретить себе приспосабливаться, понимать, анализировать. Я расчетлива, но знаю это.
В том ноябре я повторяла себе это каждый день, повторяла, пока ехала в метро или когда возвращалась на короткое время в свой дом на улицу Ферранди. Я специально создавала некую дистанцию между собой и Рафаэлем, чтобы затем воссоединиться с особой радостью, я старательно избегала длинных совместных будней, когда я всегда находилась у него под рукой, когда звуки моей почти любой деятельности ранили его музыку. Я не понимала, что, добровольно отдаляясь, абстрагируясь от перепадов его настроения, скрыто одерживала победу, преподнося мое спокойствие, как молчаливый укор. Чем безмятежнее я становилась, тем больше он ощущал себя калекой: так реагируют на больного, оставляя без внимания его приступы то хорошего, то плохого настроения.
Возможно, следовало просто обсудить проблемы нашего совместного существования, поговорить о том равновесии, которого я так добивалась, о нашем единстве, ведь он тоже к нему стремился. Но вместо этого мы продолжали улаживать бытовые детали: будет проще, если я периодически стану ночевать у себя в квартире; если буду ходить за покупками, пока он музицирует; отсутствовать, когда он будет принимать своих друзей. Я предпочитала игру в «молчанку», та действительность, та правда, которая меня волновала, была глубоко погребена во мне самой, и я не стремилась к тому, чтобы она покинула это убежище. Я лжива, но я знаю это.
* * *
Утро 8 ноября… Понедельник, я только что пришла на работу… Красавчик Арно, как бы случайно, задерживается у дверей моего кабинета. С безразличным видом он вопрошает:
— Сара, в пятницу между 11 ноября
[8]
и выходными, на тебя можно рассчитывать, ты подежуришь?
Я превращаюсь в скалу, сильно озадачивая этим коллегу: я уже отдежурила на два года вперед, пускай теперь остальные выкручиваются как хотят. Он пробует спорить, я остаюсь неприступной, уверенная в своей правоте. Я не успеваю закончить чтение утренней корреспонденции, как раздается звонок по внутренней связи, меня приглашают в кабинет директора: «Вопрос, связанный с рабочим расписанием». Я выжидаю несколько минут, я уже не та добрая курица, что раньше позволяла готовить себя под любым соусом. Проходя мимо кабинета Арно, я замечаю, как он поспешно склоняет голову к бумагам.
«Патрон» использует всю палитру цветистых фраз и оборотов, имеющихся у него в запасе, он готов на все лишь бы сохранить порядок во вверенном ему учреждении. Серьезный и занятый администратор:
— Я думаю, все просто: перед Днем Всех Святых вы воспользовались своим правом не выходить в пятницу. Вы вообще за последнее время часто отпрашивались с работы. Да, я, помню, что в счет отпуска.
Я замечаю ему, что если рассматривать весь рабочий год в целом, то это родной офис еще должен мне, а не я ему. Теперь передо мной «добрый товарищ». Да действительно, но мы все коллеги, мы все в равном положении. Все управление нашим университетом лежит на отдельных преподавателях, но нет никаких иерархических отношений. Вот в частности он сам (он любит об этом напоминать), имеет определенный опыт в управлении учебными заведениями и потому, лишь потому, обладает некой властью над «рядовыми» преподавателями. Он, можно сказать, принес себя в жертву, взвалив на плечи этот офис. Ему кажется, что при таком правильном администрировании «каждый имеет право на передышку… чувство справедливости… умение справедливо распределять нагрузку». Я не поддаюсь, и он вновь меняет маску, превращаясь в отца семейства, деликатно проявляющего любопытство, пытающего искренне понять капризы ребенка:
