Пресловутые выходные, за которые я так боролась, эти четыре дня возможного счастья, что мы могли друг другу подарить после нимского путешествия, прошли безрадостно. Шел дождь; наступили действительно холодные дни, мы заперлись в квартирке на улице Майе, потому что было решено раз и навсегда, что Рафаэль не может переехать ко мне. В четверг утром я купила необыкновенный букет нежных палево-розовых лилий. Эти цветы предназначались для него, ведь они так чудесно пахли! Рафаэль решил, что запах цветов слишком силен и что их следует разместить около входной двери. Но и тут они мешали ему и потому были отправлены на крыльцо, где и замерзли последующей ночью. Все, все становилось между нами преградой: страницы журналов для слепых, которые он постоянно перелистывал; музыкальные экзерсисы, перемежающиеся магнитофонными записями и щелканьем пульта; мои походы за покупками; приготовление обедов — Рафаэль признал, что я лучше разбираюсь в этой области; место, что я занимала за столиком, раскладывая газеты, досье на студентов, что должны были прибыть со следующей группой.
Сто раз мы пытались найти слова, сделать жест, который бы спас ситуацию. Сто раз мы промахивались. Мы выбирали не то место, не то время. Как-то утром после очередной провалившейся попытки нежности я задумалась о тектоническом движении земных пластов, которые, сталкиваясь, вызывают землетрясение. По словам геологов, трудно точно предсказать, в какое время и где начнет сотрясаться земля, хотя это столь необходимо. Вот и я так же в полном бессилии ждала, когда появятся первые сигналы неотвратимого бедствия.
Не придумав, как вернуть потерянное взаимопонимание, я искала успокоение в воспоминаниях о наших (уже наших) счастливых днях. Фильмы Кшиштофа Кесьлевского, но они все повествовали о трудных встречах, о людях, приговоренных к одиночеству, о смерти. Сегодня вызывать их в памяти стало опасно. День катится к закату, джазовый клуб на улице Сен-Бенуа… Рафаэль просит меня взглянуть в программку: мы никогда не слышали название подобной группы, а идея о возможном разочаровании заставляет нас отступить. Наши прогулки-открытия по Монпарнасу или кварталу близ «Одеона»: по бульвару гуляет холодный, пронизывающий ветер. Нас больше ничто не трогает, или, вернее сказать, каждый из нас уверяет себя, что его это трогает, но не трогает другого. Стоит безропотно покориться этому безжизненному спокойствию. Между пустотой и бурей…
* * *
«Пить или соблазнять — вот в чем вопрос…» Рафаэль произносит эту шутку нарочито, растягивая слова… Я его не видела два дня подряд, я была слишком занята на работе: встречала группу австрийских студентов и искренне радовалась этой занятости. Рафаэль, расположившийся на своем табурете перед пианино, пытается повернуться лицом к двери. Святотатство: он водрузил на закрытую крышку старинного инструмента «Gaveau» три или четыре бутылки. Я задаю вопрос, надеясь, что мой голос не дрожит:
— Ты принимал своих друзей?
— Каких друзей, мадам? Ты прекрасно знаешь, что я больше никого не вижу…
Он выделяет глагол «видеть», повторяет его… Снова шутка? Грубость? В любом случае — ложь, если вспомнить недавнюю вечеринку.
— Давай, — продолжает он, — давай не будем начинать наши обычные споры. Просто, сейчас что-то не ладится. Я сказал себе: наступила зима, мне следует согреться.
Он смотрит на меня, я это чувствую, он изучает меня, у него вид человека, подыскивающего слова, чтобы побольнее ранить:
— Ты знаешь, что утверждают психологи… Когда наступают слишком короткие дни, нехватка света, возникает опасность депрессии!
Как следует реагировать? Он издевается надо мной, мне ответить той же монетой? Попытаться поискать сигнал бедствия, скрытый в иронии столь несуразного высказывания: нехватка света? Я реагирую самым жестоким образом — я молчу, я обладаю безграничной властью над ним, ведь он не может видеть моих эмоций. Алкоголь порождает в Рафаэля внезапную веселость:
— Ну, что, моя красавица, пропустишь стаканчик вместе со мной?
Он смеется. Что его так развеселило, слово «красавица»? Или он пытается скрыть растерянность, что испытывает, слыша лишь тишину в ответ на все его провокации? Я отказываюсь.
— Ты не права, моя красавица, не права, так много лучше. Забываешь, что люди столь жестоки…
Обычно Рафаэль позволяет себе высказывания подобного рода лишь для того, чтобы посмеяться вместе со мной над банальностью произнесенного. Но сегодня он не смеется, мне кажется, что он пожирает меня глазами, что его мертвые глаза могут видеть.
И тогда я совершаю это, отвратительный и нелепый поступок: продолжая молчать, я принимаюсь выписывать круги вокруг Рафаэля, я двигаюсь от одного угла пианино к другому, как будто совершаю некий магический ритуал, как будто пытаюсь ограничить его свободу этими странными передвижениями. Помимо кружений я принимаюсь строить гримасы, самые противные гримасы, какие только могу представить, я включаю в игру все черты моего неправильного лица, я высовываю язык, а руками делаю непристойные жесты, иногда я угрожающе выставляю вперед ногти, так как будто хочу оцарапать. Я по-прежнему молчу, лишь убыстряю свои шаги, начинаю чаще и чаще дышать, ошалевший Рафаэль крутится на табурете, тщетно пытаясь проследить за этими полубезумными перемещениями. Ему кажется, что я пытаюсь заколдовать его, совершаю некий обряд, что поможет мне получить над ним власть. Он протестующе повторяет один, второй, третий раз:
— Сара, я прощу тебя, перестань… Сара, что ты делаешь?
Но я так поглощена моей жестокостью, что не могу остановиться, я гримасничаю и гримасничаю, еще и еще, кажется, что уродство исторгается из меня. Он стонет, кричит, трясущейся рукой пытается поднести ко рту стакан, затем, охваченный злобой, швыряет наугад этот стакан в мою сторону. Жидкость выплескивается на диван, не задевая меня; я собираю свое пальто, сумку и, громко хлопнув дверью, оставляю Рафаэля в пьяном оцепенении.
* * *
Нет, я не настолько плохая. Нет, это он меня спровоцировал. Это он, обвиняющий меня в молчании, выставил напоказ свое отчаяние, это он позволил себе напиваться в моем присутствии, чтобы продемонстрировать мне, как все плохо, что его ничто не волнует, даже я. Это он пригласил своих друзей, чтобы устроить праздник в мое отсутствие. Это он не желал понимать, слушать то, что я ему говорила, приставал ко мне со своими невозможными разговорами о нашем будущем. Конечно же, он меня больше не любит. Конечно же, он никогда по-настоящему не любил меня. Для того чтобы любить, надо восхищаться, хотя бы чуть-чуть. Восхищаться, так как восхищалась им я! Потому что он прекрасен. Прекрасен, несмотря на отвратительный недуг. Архангел Рафаил.
Он, конечно же, сразу понял, я в этом не сомневаюсь, ему рассказали кончики его пальцев, его ладони, что черты моего лица грубы, неправильны, что во мне нет прелестного изящества. Он знает, что мои волосы жидкие и что мне никогда не удается соорудить из них хоть какое-либо подобие прически. Возможно, ему даже кто-нибудь сказал, что они отнюдь не «пепельно-русые», как я ему описала. «Пепельно-русый» — именно такую краску я всегда стараюсь купить для «домашнего окрашивания»: я так боюсь парикмахеров, их пристальных взглядов и вынесенных вердиктов, их рук, тщательно взвешивающих каждую прядь, и, конечно же, недовольных гримас при виде столь бедного «материала»…
