* * *
Рафаэль был счастлив, это было видно, Рафаэль был влюблен, он не стеснялся это показывать… и он любил меня!
С того дня, как он мне сообщил о своем намерение отправиться «посмотреть», как он выразился, на мое место работы, я все время представляла: веселье и изумление, сдерживаемые насмешки и плохо скрытое сочувствие. Он пришел вместе со мной в то время, когда все двери офиса еще гостеприимно распахнуты, когда все обмениваются утренними приветствиями, своими впечатлениями от вчерашней программы телевизионных передач, свежими новостями. В коридоре он сопровождал меня с гордо поднятой головой, белая трость убрана в карман, ладонь готова к рукопожатию. Я представляла его то там, то тут: «Мой друг Рафаэль».
Арно, красавец Арно, выглядел самым озадаченным: остолбеневший, он стоял у своей открытой двери с кипой документов в руках, бормоча что-то маловразумительное. Я ликовала в душе; я наблюдала, забавляясь, за затруднениями других людей, за их неспособностью произнести хоть слово, наблюдала за тем, как каждый из них, внезапно стал взвешивать каждую фразу, боясь ранить или впасть в банальность. И движение глаз от Рафаэля ко мне, от меня к Рафаэлю. Они наконец заметили меня, мои обычно столь безразличные сослуживцы.
Внезапно я осознала, что это не я представляю Рафаэля; это Рафаэль, стоящий чуть сзади, левая рука опирается на мое правое плечо, представляет меня, побуждает броситься на завоевание повседневного мира, в котором я существую вот уже три года, существую, как изгой.
* * *
«Мина, ты действительно веришь, что Бог существует?» Я осмелилась задать ужасный вопрос. Во время урока французского наша учительница (не монахиня, а приглашенная студентка) ознакомила нас с полемикой, развернувшейся между Вольтером и Руссо по поводу землетрясения 1755 года в Лиссабоне. Мог ли Бог допустить подобное зло? Если я правильно поняла, то Вольтер старался доказать закономерность возвышенного равнодушия Господа по отношению к подобным событиям и их последствиям для людей, в то время как Руссо, веривший в доброту высших сил, пенял на глупость строителей, возлагая на них ответственность за катастрофы, стирающие с лица земли большие города. Молодая преподавательница почитала Руссо экологистом, опередившим время…
Что касается меня, то я пришла к совершенно иным умозаключениям: если то, что мы называем Богом, терпит ошибки творения, зло и несправедливость, то, возможно, мы ошибаемся, величая это нечто — Богом.
— Мина, ты действительно веришь, что Бог существует?
Мина посмотрела на меня с некой опаской. В том заведении, где мы учились, не было принято задавать подобные вопросы открыто. Звучали завуалированные намеки, говорили, что кто-то из учениц переживает «кризис», что другая страдает «сомнениями». Конечно, вне школьных стен существовали и «атеисты», и «свободомыслящие», некоторые могли даже быть членами наших семей. Нам рекомендовалось молиться за них.
— Мина, если существует зло…
Долгая дискуссия о природе зла, о его источниках. Я припоминаю отрывки из диалога Вольтер — Руссо. Мина сыплет высказываниями великих философов и истинных отцов Церкви. Сами люди несправедливы…
— Мина, и все же, существует несправедливость, на которую не может повлиять никто из живущих. Талантливые и бездарные, красивые и некрасивые…
Она вновь отвечает. Аргументирует. Мина так любит дискуссии, обмен мнениями, маленькие словесные баталии, обмен жалящими фразами. Я замолкаю. И вдруг, внезапно, как будто она слишком поздно надавила на тормоза, как будто остановилась посмотреть, где это я отстала, она замолчала… Что я сказала? Красивые и некрасивые? Признается ли она мне, что поняла? Что разочарована? Она была так уверена, что я полностью озабочена серьезностью философских вопросов, а я лелею лишь один страх, одно страдание, интерпретирую все с высоты своих интересов, пытаясь вырядить их в одеяния аргументов, достойных уважения.
* * *
Наступил день паники. Мы были знакомы целых два месяца. Пришел август. Я отказалась ото всех планов на отпуск, чтобы остаться с Рафаэлем: вот уже несколько недель, как мы не расставались. Время от времени я забегала к себе домой, чтобы забрать корреспонденцию, сменить одежду. Мои растения загрустили, пыль оккупировала мебель; однажды я забыла закрыть окно, и во время грозы дождь намочил диванную обивку, но в основном я закупоривала все, что могла, и возвращалась в квартиру-душегубку.
Мне удалось снять после долгих лет терпеливых поисков кирпичный домик на улице Ферранди. Старинные павильоны, отделенные от проезжей части стеной, прорезанной несколькими окнами и металлическими калитками, — получалось, что коттеджи выходили на маленький внутренний проулок, мощенный камнями, утопающий в цветущих кустарниках; одно здание отделено от другого крытыми галереями из вьюнка или дикого винограда. Дом, в котором я ежедневно укрывалась после работы, наслаждаясь маленькими радостями быта, тоской по одиночеству.
После того как Рафаэль стал упрекать меня, что я покидаю его каждый вечер: «Я бы хотел, чтобы ты осталась на эту ночь, затем еще на одну, а потом на следующую…», я не стала возражать. День за днем я таскала сумки от одной квартиры к другой, не осмеливаясь завалить его жилище своими книгами, дисками, глупыми мелочами, создающими каждодневный уют, — он так дорожил столь необходимым ему порядком.
Неделя за неделей, и все же переселение давалось мне с трудом. Помимо входной застекленной ротонды, где еле-еле помещался небольшой гарнитур, все жилище Рафаэля состояло лишь из одной большой комнаты, служившей и гостиной, и спальней. Кухня и ванная ютились в небольших закутках, лишенных окон. Голые стены, ровные ряды полок, диван с безвкусным покрывалом. Когда я хотела приготовить какое-нибудь изысканное блюдо, то чаще всего капитулировала перед скудностью кухонных принадлежностей, которых, как уверял меня Рафаэль, ему вполне хватало.
Однажды я не выдержала и начала исподволь наводить Рафаэля на мысль, что мы могли бы прекрасно жить вместе на улице Ферранди. В хорошую погоду можно было бы сидеть во внутреннем проулочке, в небольшом тупичке, закрытом от улицы калиткой. Соседи из близлежащих коттеджей, обладатели террас, выходящих на противоположную сторону, отличались редкостной корректностью. Моя квартира была просторной, двухэтажной, в ней было так много уютных уголков. Там бы нашлось место нам обоим…
Он медлил день за днем, давая обещания. Наконец после полудня, заполненного необычайной нежностью, он мне вручил, как великий подарок, сумку с его одеждой и различными необходимыми мелочами. Как только он вошел в мой дом, я тут же поняла, какую глупость совершила. С неспешной, демонстративной старательностью он стал осваивать незнакомое пространство. Я смотрела, как он шагает из угла в угол по комнатам, поднимается и спускается по винтовой лестнице, цепляясь за перила и считая ступени.
Меня выдало судорожное всхлипывание, вызванное безотчетной жалостью, когда я увидела, как он входит в мою спальню. Как это легко — растянуться на кровати, бросить мимолетный взгляд в окно. Рафаэль начал с того, что наткнулся на изголовье кровати, затем с необычайными предосторожностями обошел комнату по кругу, я видела, что он не может почувствовать, где стоит мебель; блуждая с вытянутыми руками вдоль стен, он дошел до натянутых занавесок:
