Ах, мама, мама, мама,
– пританцовывая на месте, обращалась к ужинавшей публике женщина,
Люблю цыгана Яна,
– призналась она, почти проглотив микрофон. Зал равнодушно отнесся к ее признанию, и, должно быть, расстроенная этим певица, топнув ногой, повторила, что любит цыгана Яна и собирается выйти за него замуж:
И выйду за цыгана…
– унесся в кибиточные дали ее выкрик, и начался долгий залихватский гитарный проигрыш в тональности ля минор.
– Я не то чтобы из вашего личного будущего, – пояснил Агафонкин. – Я вообще из будущего. Хотя, – он засмеялся, – признаться, Платон Ашотович, никакого будущего нет. Как, впрочем, и прошлого. Вы мне сами это объясняли.
Он не добавил, что начал в этом сомневаться, оттого, собственно, и нашел Платона в 79-м. Агафонкин обдумывал, как приступить к мучившему его сомнению в картине мира, принятой с детства, картине, многократно подтвержденной собственным опытом путешествий в разные пространства-времена и вдруг начавшей сыпаться, разрушаться – так коллаж цветных стеклышек в калейдоскопе превращается из отчетливой геометрической фигуры в хаос перемешанных с бессмыслицей блестящих лучиков.
Платону нравилось в “Якоре”, куда их по причине пятничной занятости не хотели пускать. Агафонкин, однако, быстро вложил в послушно раскрывшуюся ладонь швейцара с военной выправкой пять рублей, и вопрос решился. Их усадили за маленький столик в середине зала, и Агафонкин вновь поразил Платона опытностью. Он накрыл ладонью предложенное официантом меню и то ли попросил, то ли повелел:
– Ты, друг, сам выбери что получше, посвежее. За нами не пропадет.
Официант довольно кивнул:
– Что пить будем?
– Водку, – сказал Агафонкин. – Только не разбавленную.
– Допустим, – согласился Платон, косясь на графин с водкой, которую Агафонкин заказал, но пить не стал. – Допустим, нет ни прошлого, ни будущего. А что же тогда есть?
– События, – пояснил Агафонкин; он уже рассказал Платону, как на самом деле устроен мир, и не хотел повторяться: – События на Линиях Событий.
Цыгане любят кольца,
– сообщила тем временем экономно приплясывающая на эстраде худая женщина,
Да кольца непростые…
– Это я вам объяснил? – спросил Платон Агафонкина, закусив водку кусочком белой мягкой севрюги. – Когда вы были маленьким?
Агафонкин кивнул, подтверждая этот факт:
– Вы, Платон Ашотович. И, конечно, Матвей Никанорович. Но он обычно начинал ругаться, когда я не сразу понимал, так что в основном объясняли вы.
“Поразительно”, – думал Платон, одновременно прислушиваясь к таборной гитаре в руках немолодого толстяка, сопровождающего тряску певицей плечами усталыми выкриками “Ой, залетные!”, “Ой давай-давай!” и подобной псевдоцыганской чепухой. Толстяк был белобрыс, местами плешив и чуть задыхался. Периодически он поднимал гитару, словно предлагая кому-то, парящему над его головой под задымленным потолком ресторана, затем снова прижимал к жирной груди под красной косовороткой, как бы передумав с ней расставаться.
– Так о чем вы хотели поговорить? – спросил Платон.
– Вы прежде показали, что в основном говорили с подследственным Лукрешиным о математике. – Крылов что-то записал в протокол допроса и взглянул на Платона, сидящего в конце прямоугольника его кабинета. – Ну а кроме математики о чем беседовали?
– О физике, – ответил Платон. – Еще мы с подследственным Лукрешиным беседовали о физике.
Наступило и прошло время обеда. Крылов задавал одни и те же вопросы по нескольку раз, чуть варьируя слова, и получал от Платона одни и те же ответы. Вопросы были общего свойства: как он познакомился с Лукрешиным, что они обсуждали, с кем Лукрешин общался, что говорил, что читал. Платон отвечал, что Лукрешин в основном говорил о текущей учебе и читал учебники.
– Покажите, – весело спросил неунывающий Крылов, – делал ли в вашем присутствии Лукрешин антисоветские заявления.
– Антисоветские? – переспросил Платон. – В моем присутствии?
Он тянул время, обдумывая наиболее осторожный вариант ответа.
– В вашем, – подтвердил Крылов. – Антисоветские заявления. – Он задавал этот вопрос в разных вариациях уже шестой раз.
Платон помолчал, добросовестно пытаясь вспомнить, и грустно покачал головой: он ничем не мог помочь следствию.
Крылов понимающе кивнул, встал и подошел к столику, за которым сидел Платон.
– Платон Ашотович, пожалуйста, ознакомьтесь с протоколом допроса и распишитесь, что все правильно, – попросил Крылов. Он не сердился.
Платон начал читать. Крылов записал его слова, ничего не изменив. Оставшееся пустое место на последней странице Крылов заполнил большим зигзагом – гигантская буква Z.
– Чтобы нельзя было ничего вписать, – объяснил Крылов. – Чтобы вам не приписали чужие слова.
Платона приятно удивила эта забота об истине. “Может, они не такие уж плохие?” – подумал Платон. Он взял предложенную ручку.
– Время, пожалуйста, поставьте, – напомнил Крылов. – Вот здесь, напротив слов “Время окончания допроса”.
Платон поставил время и расписался. Протянул протокол Крылову и встал из-за стола.
В дверь постучали. Крылов сделал удивленное лицо и открыл дверь.
– А, – радостно протянул Крылов, – заходи, заходи.
Вошел невысокий широкоплечий мужчина лет тридцати с тонкими светлыми волосами, зачесанными набок, в левой руке он держал черную кожаную папку. Мужчина пожал Крылову руку и кивнул Платону. Платон кивнул в ответ.
– Я не вовремя, Сергей Борисович? – спросил вошедший. – Ты занят?
– Да мы с Платоном Ашотовичем уже закончили, – сообщил Крылов. – Сейчас я Платону Ашотовичу пропуск на выход выпишу. – Крылов положил на стол маленький квадратик разлинованной официальной бумаги. – Сейчас вот пропуск на выход выпишу, Платон Ашотович уйдет, и я свободен.
– Платон Ашотович? – переспросил мужчина и прищурился, словно что-то вспоминая. – Платон Ашотович? Уж не Тер-Меликян ли?
Он пристально посмотрел на Платона. У него были серые, с искринкой глаза.
– Тер-Меликян, – согласился Крылов. – Вы что, знакомы?
– Заочно, – сообщил мужчина. – Какое совпадение, Сергей Борисович! А я как раз тебе привез кое-какие показания от ленинградских коллег. Касающиеся гражданина Тер-Меликяна.
Он расстегнул молнию черной папки и вынул скрепленные листки. Платон узнал бланк протокола допроса.
Крылов быстро пробежал протокол глазами и посмотрел на Платона. Он больше не улыбался.
– Как же так, Платон Ашотович? – грустно спросил Крылов. – Выходит, вы были со мной неискренни?
