Ни о чем подобном, как сказано выше, не думала Алина Горелова, стоя на лестничной клетке четвертого этажа дома номер 9 по улице Стромынка и нажимая подушечкой тонкого указательного пальца на круглую лакированную кнопочку дверного звонка квартиры 53. Ее подруга (и предмет зависти) Катя Никольская позвонила час назад в слезах, и Алина, сидя у маленького расшатанного столика в коридоре, прижимала трубку к уху, чтобы соседка Черепанова, позвавшая Алину к общему телефону и продолжавшая стоять рядом без видимых причин, не слышала Катиных рыданий. Катя толком не объяснила, что случилось, лишь повторяла: “Он ушел, ушел, не попрощался даже” и плакала, плакала, плакала. Алина пыталась ее успокоить, но быстро осознала, что по телефону это невозможно, и согласилась приехать. Кроме того, она хотела знать подробности.
Главное, не без радости поняла Алина Горелова, счастливые тоже плачут.
Они сели на просторной кухне; Катя – поверх застеленной Глашиной кушетки, подобрав под себя длинные тонкие ноги, кутаясь в перламутрового цвета халат, Алина – на табурете, с кружкой остывающего, пахнущего чужим солнцем индийского чая с медленно оседающими на дно черными мелкими чаинками. От переполненной пепельницы на столе удушливо пахло мертвыми окурками. Катя говорила, иногда принимаясь плакать, и Алина слушала ее сбивчивую речь о женском горе.
Ранний осенний вечер выпил свет из воздуха за окном, залив двор серой густой полутьмой. Приоткрытая форточка пропускала звуки чужой жизни – торопливые шаги спешащих домой людей, смех выпивающих в беседке мужиков и одинокий скрип детских качелей. Стукнул металл о металл – кто-то выносил помойное ведро. Алина Горелова смотрела на заплаканное Катино лицо и думала, что той идут слезы. Вот так одним все, а другим… другим остается только завидовать.
– Я заснула, понимаешь, – всхлипывала Катя. – Заснула, ну… после… – Она чуть улыбнулась – больше глазами, взглянув на подругу – понимает ли та. Алина кивнула: понимает. Она представила себе, после чего заснула Катя, и тут же перестала ее жалеть.
– Ну? – спросила Алина. – Заснула, и?
Катя сморщила лицо (даже так ей хорошо, решила Алина) и заплакала. Слезы текли по щекам, срываясь с подбородка – капли дождя. Алина вздохнула: вот оно, женское счастье. Оно же и горе.
– Ну, хватит тебе, Кать, – сказала Алина. – Объясни, что случилось. Куда он ушел?
– Не знаю, – продолжала плакать Катя. – Я проснулась, темно, а его нет. И ничего не сказал. Не попрощался…
– Может, ему на работу нужно? Может, скоро вернется?
– В воскресенье вечером? – вскинулась Катя. – В воскресенье вечером на работу? Да он вообще в отпуске, сам говорил.
Она зарыдала всерьез, навзрыд, упав лицом на жесткое Глашино одеяло. Алина встала из-за стола и села рядом, обняв Катю за плечи и чуть покачивая ее, как маленькую. Алина вспомнила, что ее саму так качала мама в комнате, где она до сих пор жила – одна. Алина проглотила подступившие от жалости к себе слезы и, нагнувшись, поцеловала Катю в мягкие шелковистые волосы. Та всхлипнула и затихла.
Наплакавшись, Катя села на кушетке, просушила глаза, помахав перед ними раскрытой ладонью (тереть нельзя – растянешь кожу и останутся мешки), закурила и принялась рассказывать.
Она и Алеша заснули после, и когда она проснулась, его не было рядом. Он ушел, не оставив записки, не попрощавшись, не поцеловав (она бы почувствовала, проснулась бы), хотя обещал провести с нею три дня и три ночи. В этом месте Катя снова начала плакать, глотая папиросный дым вперемешку со слезами, горюя о потерянном счастье, представляя безжалостный ночной скрип часовых стрелок, отмеряющих ее одиночество: тик-так, одна, тик-так, одна, тик-так, одна.
Тик-так.
– Линка, – Катя отпила чаю из предложенной Алиной кружки, – я дура, да? Дура, что так из-за него убиваюсь?
– Дура, дура, – подтвердила Алина Горелова. – Я же говорила, ты о нем ничего не знаешь: кто он, что он. Где работает, где живет. Может, он вообще какой-нибудь… – Алина повертела ладонью в воздухе, считая этот жест достаточным пояснением.
– Я тебе главное не сказала, – сквозь всхлипы призналась Катя. – Он женат.
– Женат? Сам рассказал?
Катя повернулась, достала что-то из-под Глашиной подушки в подсиненной и накрахмаленной наволочке и протянула Алине:
– Вот.
На Катиной ладони, завалившись набок, лежала маленькая, раскрашенная в три цвета юла. Непонятно, деревянная или из латуни. Хотя какая разница. Алина посмотрела на Катю, ожидая пояснений.
– Это юла, – сказала Катя. – Я на диване нашла. Ну, где мы с ним были.
Она сморщила лицо, собравшись снова заплакать, но Алина ее остановила:
– И что? Я понимаю, если бы ты кольцо нашла. При чем тут юла?
– Как же ты не понимаешь, Линка? – удивилась Катя. – Это – юла. Детская игрушка. Значит, у него дети. А если дети, – вздохнула Катя, – значит, женат.
Она бросила юлу на одеяло и, забыв потушить продолжающую дымить на краю пепельницы папиросу, уткнулась лицом в накрахмаленную наволочку. Слез больше не было, только горе – темный туман, сквозь который мерцали огоньки воспоминаний о недолгом счастье. Иногда в тумане начинал светить слабый предательский свет надежды – вернется, вернется. Кате хотелось верить, что вернется. Она знала, что нет.
Алина решила было сказать, что ничего это не значит, что, может, просто носит мужчина в кармане юлу или, к примеру, идет к родственникам с детьми – несет подарок, но понимала, как неубедительно это прозвучит. “Женат, конечно, – согласилась она в мыслях с подругой. – Все они женаты, – вздохнула Алина, вспоминая случавшихся в ее жизни мужчин”.
Она взяла юлу.
Алина стояла в глухом лесу. Неба не видно – сиреневые кроны сиреневых деревьев над головой. Под ногами что-то шевельнулось и поползло сквозь листья, шурша, вороша, ворожа. Алина задержала дыхание; она решила не смотреть вниз.
На ближнюю длинную, провисшую полукругом под своей тяжестью ветку села Синяя Птица без крыльев – цилиндрик с клювом. Она строго взглянула на Алину единственным треугольным выпуклым желтым глазом и сказала мелодичным высоким голосом:
– Что, Горелова, явилась? Сколько тебя ждать можно?
Алине стало стыдно: она не любила заставлять себя ждать. Она хотела заверить Синюю Птицу, что обычно не опаздывает и на репетиции приходит первой, не то что Никонова – строит из себя примадонну: отдельная гримерная и на гастролях живет одна в номере, а все остальные по трое – и уже открыла рот все это сказать…
– На себя посмотри, – остановила ее Синяя Птица. – Когда будешь петь, как Никонова, тоже свою гримерную дадут. Звание сперва получи, а потом завидуй.
Алине стало стыдно. Сверху подул горячий ветер, словно там не прячущееся за сиреневые кроны небо, а пустыня Сахара – раскаленный песок, барханы, верблюды, сухой зной и марево миражей. Алина прикрыла глаза ладонью, чтобы не сжечь.
